Жизнь и приключения Мартина Чезлвита - Диккенс Чарльз. Страница 176

– Любезный друг, – сказал Монтегю, все еще колеблясь, – я полагаюсь и на вас одного.

– Полагаетесь! Еще бы, теперь можете полагаться на меня сколько вам угодно. Больше я уж никуда не убегу – никуда! – Он замолчал и прибавил более спокойно: – Но только без вас у меня ничего не выйдет. Поедете?

– Поеду, – сказал Монтегю, – если вы так думаете. – И они пожали друг другу руки.

Взбудораженность, охватившая Джонаса при этом разговоре, особенно после того как он посмотрел в глаза своему почтенному другу, не покидала его ни на миг. Совершенно несвойственная ему и в обычное время совершенно не вязавшаяся ни с его нравом, ни с темпераментом и особенно неестественная для человека в таком положении, она не покидала его ни на миг. Ее нельзя было приписать действию вина; потому что он говорил вполне связно. Она даже сделала его нечувствительным к обычному влиянию горячительных напитков, и, хотя в тот день он много пил, забыв умеренность и осторожность, это нисколько не сказывалось на его настроении, и он оставался совершенно тем же.

Решив, после некоторого спора, пуститься в путь ночью, для того чтобы не нарушать течения делового дня, они стали совещаться о том, как им лучше ехать. Так как мистер Монтегю был того мнения, что надо взять четверку лошадей, на первый перегон во всяком случае, для того чтобы во всех смыслах пустить людям пыль в глаза, то к девяти часам была заказана четверка. Джонас не пошел домой, заметив, что такой спешный отъезд по делам будет прекрасным объяснением того, почему ему пришлось так неожиданно вернуться нынче утром. Он написал записку насчет чемодана и послал с ней посыльного, который вскоре вернулся с вещами и запиской от другой его движимости – жены, выразившей желание, чтобы ей позволили прийти повидаться с ним на минуту. На эту просьбу он ответил: «Пусть попробует!»; и поскольку это лаконическое утверждение выражало отрицание, хотя и вопреки всем правилам грамматики, – она не посмела прийти.

Мистер Монтегю был очень занят в течение дня, и потому Джонас осчастливил своим обществом доктора, с которым завтракал в собственном кабинете этого должностного лица. Встретив мистера Неджета в конторе, он подшутил над тем, что этот осторожный джентльмен всегда как будто старается избегать его, и осведомился, не боится ли он его. Мистер Неджет уклончиво ответил, – нет, очевидно это у него такая манера, потому что его не раз обвиняли в том же.

Мистер Монтегю услышал, или, чтобы выразиться изящнее, подслушал этот разговор. Как только Джонас вышел, он поманил к себе Неджета концом пера и шепнул ему на ухо:

– Кто передал ему нынче утром письмо?

– Мой жилец, сэр, – отвечал Неджет, прикрыв рот ладонью.

– Как же это случилось?

– Я встретил его на пристани, сэр. Надо же было что-нибудь делать, раз вы не приехали, а медлить было никак нельзя. Мне, к счастью, пришло в голову, что если я сам его передам, то в дальнейшем буду уже бесполезен. Я бы выдал себя.

– Мистер Неджет, вы поистине сокровище, – сказал Монтегю, похлопывая его по спине. – Как зовут вашего жильца?

– Пинч, сэр. Мистер Томас Пинч.

Монтегю подумал немного, потом спросил:

– Из провинции, вы не знаете?

– Из Вильтшира, сэр, он мне говорил.

Они расстались, не сказав более ни слова. Видя, как мистер Неджет кланяется мистеру Монтегю при новой встрече и как Монтегю отвечает ему на поклон, всякий мог бы поклясться, что эти люди никогда в жизни не разговаривали друг с другом по секрету.

Тем временем мистер Джонас и доктор весьма удобно устроились наверху, за бутылкой старой мадеры и бутербродами, ибо доктор, приглашенный отобедать внизу в шесть часов, предпочел вместо завтрака слегка закусить. Это представлялось целесообразным с двух точек зрения, пояснил он: во-первых, было само по себе очень здорово, а во-вторых, прекрасно подготовляло к обеду.

– А вы обязаны ради всех нас особенно заботиться о вашем пищеварении, мистер Чезлвит, дорогой мой, – сказал доктор, выпив стакан вина и причмокивая губами, – поверьте, о нем стоит позаботиться. Оно должно быть в прекрасном состоянии, сэр, работать совершенно как хронометр, иначе ваше настроение не будет таким превосходным: «Живительные силы меня как будто носят по земле, – я радостен и весел целый день» [126], – как говорит в пьесе этот, как его там… Я бы желал, между прочим, чтобы эта пьеса оказывала хоть сколько-нибудь справедливости нашей профессии. В ней выведен аптекарь, сэр, а ведь это низкий сюжет, сэр, вульгарный сюжет, решительно не соответствующий натуре!

Мистер Джоблинг оправил плоеную манишку тонкого полотна, как будто хотел сказать: «Вот что я называю натурой в медике, сэр!» – и поглядел на Джонаса, дожидаясь ответа.

Джонас, не чувствуя склонности поддерживать разговор на эту тему, взял ящик с ланцетами, стоявший на столе, и открыл его.

– А! – сказал доктор, – откидываясь на спинку стула. – Я всегда вынимаю их из кармана перед едой. Карманы у меня довольно тесны. Ха-ха-ха!

Джонас взял один из блестящих маленьких инструментов и уставился на него таким же острым и холодным взглядом, как и его сверкающее лезвие.

– Хорошая сталь, доктор, хорошая сталь. А?

– М-да, – ответил доктор сдержанно и скромно, как подобает законному владельцу. – Этим можно довольно ловко вскрыть вену, мистер Чезлвит.

– Он, должно быть, вскрыл много вен в свое время? – сказал Джонас, глядя на ланцет с возрастающим интересом.

– Немало, уважаемый, немало. Он применялся… можно сказать, порядком применялся на практике, – ответил доктор, покашливая, вероятно оттого, что материя была слишком суха и специальна. – Порядком применялся на практике, – повторил доктор, поднося к губам второй стакан вина.

– А можно перерезать человеку горло такой штукой? – спросил Джонас.

– О, разумеется, разумеется, если точно наметить место, – ответил доктор. – Все зависит от этого.

– Там, где сейчас ваша рука, да? – воскликнул Джонас, нагибаясь посмотреть.

– Да, – сказал доктор, – это яремная вена.

Джонас, в своем оживлении, неожиданно сделал взмах рукой так близко от яремной вены доктора, что тот даже весь побагровел. После чего Джонас, все так же неестественно оживленный, разразился громким, неприятным смехом.

– Нет, нет, – сказал доктор, качая головой, – это игра с огнем; с режущими орудиями не шутят! Кстати, мне вспомнился пример весьма искусного применения режущих орудий. Один случай убийства. Боюсь, что это убийство совершил человек нашей профессии, такое он проявил искусство.

– Ну? – сказал Джонас. – Как же это было?

– Да вот, сэр, – отвечал Джоблинг, – все это можно рассказать в двух словах. Одного джентльмена нашли утром на какой-то малолюдной улице лежащим в дверях – скорее даже не лежащим, а сидящим на пороге и, следовательно, подпирающим двери. На его жилете оказалась всего одна-единственная капля крови. Он умер и уже остыл, и, по-видимому, был убит, сэр.

– Всего одна капля крови! – повторил Джонас.

– Сэр, этого человека, – ответил доктор, – убили ударом в сердце. Ударом в сердце. И так искусно, сэр, что смерть произошла мгновенно и сопровождалась внутренним кровоизлиянием. Предполагают, что некий знакомый ему медик (на которого пало подозрение) вовлек его в разговор под каким-то предлогом, очень возможно, взял его за пуговицу, как это бывает в разговоре, другой рукой потихоньку исследовал пациента, точно наметил место и, совсем приготовившись, извлек инструмент…

– И проделал эту штуку, – подсказал Джонас.

– Совершенно верно, – ответил доктор. – Это была в своем роде операция, и превосходная! Знакомый медик так и не отыскался, и, как я уже говорил вам, это дело приписали ему. Он убил или не он, не могу вам сказать. Но так как я имел честь быть приглашенным на вскрытие вместе с двумя или тремя собратьями по профессии и присутствовал при самом тщательном исследовании раны, то скажу не колеблясь, что она сделала бы честь любому хирургу; а если это был профан, то ее надо считать или произведением высокого искусства, или результатом необычайно счастливого и благоприятного стечения обстоятельств.