Побратимы (Партизанская быль) - Луговой Николай Дмитриевич. Страница 46

«Партизанские площадки блокированы прочно. Опасность высадки в лес советского десанта с воздуха ликвидирована», — так донес командир 2-й румынской горнострелковой дивизии генерал Думитраки Клейсту и Енекке. Получив об этом сообщение от Эм-эм, мы еще раз задумались: вот, оказывается, чего еще боятся Клейст и Енекке — советских десантов!

Как же быть?

С начала блокировки аэродромов прошло девять дней. За это время предложений о том, как избавиться от блокировщиков, было много.

Вот и сегодня, получив новое предупреждение Булатова об усилении охраны аэродрома, мы идем на приемку самолетов всей бригадой и ведем разговор о тех же блокировщиках.

— Я говорил и говорю, — настаивает Федоренко, — что нужно всей бригадой окружить и разгромить их поочередно. С этим позором надо кончать!

— А по-моему, их надо выжить комариными укусами, — предлагает Котельников. — Нападать мелкими группами раз за разом. По лагерям вести беглый минометный огонь. А дороги, где они ездят и ходят, минировать. Измотаем — уйдут.

Варианты хороши. Под силу бригаде. Не вызывает сомнений и результат: разобьем, измотаем. И все-таки ни одно из предложений не принято нами — эти решения основаны лишь на применении силы. Но силы полутысячной бригады партизан и полумиллионной гитлеровской армии явно несравнимы. Если мы разобьем батальоны, то Клейст и Енекке выставят полки. На наш обстрел минами они ответят снарядами.

Нет, здесь нужно другое. Скорее всего не показывать врагу нашу заинтересованность в отнятых аэродромах, не затевать из-за них боев — достаточно нам пока одного аэродрома.

Останавливаемся на привал.

— Это верно, конечно, — соглашается Егоров и неожиданно меняет разговор. — Ты взгляни на комиссара Мозгова, — кивает он на противоположный склон балочки, где тот лежит, окруженный бойцами. — Сколько он исходил! Особенно в те черные дни, когда партизаны свалились от голода, помнишь? То за продуктами, то на связь с населением — всюду он. И вот: питание наладилось, а он — кожа да кости. Не на шутку, видать, ослабел. Нужно сегодня же отправить его в госпиталь.

Да, откровенно говоря, это давно пора сделать. Одних мы отправляем на несколько месяцев, а то и на год отдыхать на Большую землю, а вот Федора Федоренко, Николая Шарова, Якова Саковича, Георгия Свиридова, Алексея Ваднева, Павла Милеева и многих других без конца лишаем давно заслуженной передышки. И прежде всего потому, что это наша гвардия. А такие, как Семен Мозгов, Григорий Костюк, кроме того, тесно связаны с населением. Почти два года они на переднем крае трудовой партизанской войны, без единого дня отдыха. Сколько же можно!

— Вот какая штука, Семен Ильич, — строго говорю, подозвав Мозгова. — Подвернулось важное дело. Рейд далекий. Несколько сот километров в один конец. Чертовски трудный и опасный. Тебе бы туда, самый раз. Но вот Мирон Миронович возражает. Говорит, что больно ослаб ты, не вытянешь. Но, понимаешь, сложное очень задание. Может, все-таки тебе двинуться в рейд, а?

— Давайте. Только если б… ботинки покрепче — эти износились, — берется он за носок ветхого ботинка. И в голосе, и в движениях улавливается готовность и вместе с тем проступает крайняя усталость.

Хочется крепко обнять этого хорошего человека, настоящего, беззаветно преданного бойца.

— Хватит, Ильич, пора тебе отдохнуть и подлечиться. В госпиталь полетишь сегодня…

Встаем. Звучит команда, и бригада возобновляет движение. Опять возвращаемся к спорам о блокировщиках.

Вспоминаю, как в прошлом месяце, вот так, как и сегодня, всей бригадой шли мы к аэродрому.

Вдруг:

— Стой! Впереди немцы! — внезапно передалось по колонне. Бежим с Егоровым и Котельниковым в голову колонны. Спустя несколько минут люди были готовы к бою. Нельзя допустить, чтобы противник находился вблизи иваненковского аэродрома.

Лес безмолвствует. Приникая к земле, движутся бойцы. Комиссар Егоров невдалеке от меня. Он ползет впереди всех. Делая очередной рывок, замирает за камнем или за пнем, приподнимает голову. В густом мелколесье далеко не глянешь. Потому больше работает не зрение, а слух.

Вот уже слышим еле уловимое позвякивание котелков и голоса. Еще несколько бросков ползком, и уже отчетливо доносятся отрывистые фразы. Затаившись, видим немцев. Они расположились на противоположном пригорке и ужинают. Иные спускаются к роднику, набирают свежую воду. Их много. Но это не так важно. Сейчас главное — внезапность и натиск.

Сигнал «В атаку!» — длинная автоматная очередь, и все тонет в гуле нашего дружного огневого удара. За ним — стремительный бросок.

Мироныч вскакивает. С криком «ура» он бросается вперед, увлекая партизан своей группы.

Впереди — невысокий кустарник. И только было комиссар врезался в него, как перед ним внезапно выросла и метнулась вперед чья-то фигура.

«Враг или свой?» — мелькнула мысль. Но человек тоже закричал «ура!», и Егоров понял: опередил свой.

Партизаны были и справа и слева. Но теперь комиссар уже не оглядывался на них — все рвались вперед, разгоняя лесную тишину тяжелым топотом ног, вскриками, стрельбой.

Комиссар бежал изо всех сил, а перед ним все время вырастала чья-то широкая спина в телогрейке. Телогрейка была разорвана, из дырки выбился клок ваты. Белое пятно ваты то исчезало, то — опять впереди. Человек мчался, не обращая внимания на свист пуль, не пригибаясь.

Мироныч вдруг подумал, что этот парень мешает ему вести огонь. Но уже через мгновение понял: смельчак, атакуя первым и сбивая немецких автоматчиков, преднамеренно прикрывает его, комиссара, от вражеских пуль. Но кто же он? Рассмотреть не удалось. Бой ожесточенный. Набегают и справа и слева, рядом кто-то, ойкнув, падает. Комиссар инстинктивно рванулся к упавшему. Туда же бросилась медсестра. Мироныч побежал дальше. Он уже не видит белого пятна, потерял его из виду, ожесточенно стреляет.

Лес наполнен звуками жестокого боя. Треск стрельбы и людская разноголосица, перекатившись через тот пригорок, где только что ужинали немцы, захлестнули долину. Гитлеровцы, побросав убитых и раненых, пытаются оторваться от нас. На какое-то время это им удается, и они усиливают огонь. Но партизанский натиск вновь вынуждает врага спасаться бегством. И он бежит все дальше и дальше от партизанского аэродрома.

…Солнце, ставшее багровым, садится на вершину соснового бора, темной полоской окаймляющего посадочную площадку.

Надо спешить. Николай Котельников появляется то тут, то там, поторапливает собирающих трофеи:

— Готовься к движению!

— Котельников! — окликаю его. — У нас есть потери?

— Один ранен и один убит.

— Кто?

— Еще не выяснил.

— Выстраивай бригаду, а мы с Миронычем заглянем к медикам.

Медики — на западном склоне. Там их оставили перед атакой. Шагаем молча.

«Кого же еще не стало?» — сжимается от боли сердце. Перевалили через пригорок, Мироныч вдруг бросается в сторону.

— Она! — восклицает он, показывая на брошенную кем-то телогрейку.

Изрядно поношенная, разорванная, с большим клоком ваты на спине, вся в пятнах крови, телогрейка лежит у самой тропки на помятой траве. Мироныч бережно поднимает находку и, оглядываясь по сторонам, спрашивает сам себя: «Чья она? Кто в ней был?»

Нас догоняют: четверо несут убитого Тургаева. А вот и раненый. Он стоит спиной к нам, раздет до пояса. Мускулистые руки, поверх локтей стянутые жгутами, висят, словно плети. Сквозь марлевые повязки проступает кровь.

— Туже стяни жгуты. Сменим повязки, — говорит врач Жене Островской.

— Опять жгуты! — сердится раненый. — Сколько еще вы будете ворожить?

Женя стягивает жгуты, и у раненого вырывается тяжелый стон. Но тут же:

— Женя! Закурить бы, а? И хоть один сухарик.

— Это он! — взволнованно говорит Мироныч, размахивая телогрейкой.

Заметив нас, раненый медленно поворачивается всем корпусом.

Перед нами Иван Харин с лихорадочным блеском в покрасневших глазах. На осунувшемся лице гримаса мучительной боли.