Побратимы (Партизанская быль) - Луговой Николай Дмитриевич. Страница 47

— Твоя? — протягивает Мироныч телогрейку.

— Моя.

— Спасибо тебе, Ванюха. Человек ты… настоящий!

Женя снимает с рук Ивана повязки, чтобы заменить новыми, и мы видим четыре пулевые раны — по две на каждой руке.

Иван молчит, закусив губу. Из ран сочится кровь. Скопляется в ладонях, тонкими струйками бежит по пальцам и капает на землю. И вспомнилось: вот так же тогда, на партизанском суде чести, с его пальцев стекала вода. Теперь — кровь. Капля за каплей…

Подтягиваемся всей бригадой к аэродрому, окружаем его плотным кольцом застав и дозоров. Выставив охрану, хороним Тургаева. Из земли и камней вырастает еще один холмик печали. Долго стоим у могилы. Но вот темнеет и вспыхивают костры.

Теперь, когда в лесу постоянно торчат блокировщики, наши переходы стали еще опаснее. Не столкнемся ли и на этот раз?

Но нет, подходим к аэродрому без ЧП. Располагаемся в соснячке. Ждем крылатых друзей — летчиков. И они прилетели.

Было это 19 сентября 1943 года. В эту ночь летчики привезли к нам Петра Романовича Ямпольского, секретаря Крымского обкома партии, и Ивана Андреевича Козлова, старого большевика, опытного подпольщика. А от нас на Большую землю забрали Семена Мозгова и других партизан.

Петр Романович Ямпольский живо интересуется нашими делами. Они близки его сердцу. В самые трудные дни партизанской войны — с октября 1942 по июнь 1943 года — он делил с партизанами и радость побед и горечь неудач. С глубоким удовлетворением секретарь говорит о высокой оценке партизанских действий Крымским обкомом партии. Он достает несколько листов исписанной папиросной бумаги и не спеша читает:

— «Обком отмечает, что меньшим количеством людей врагу нанесены весьма ощутительные удары в самые уязвимые места. Особенно активизирована диверсионная борьба партизан на железной дороге. Если с ноября 1941 года по октябрь 1942 года пущено под откос 5 поездов, то за период с октября 1942 года по июль 1943 года пущено под откос двадцать четыре поезда, уничтожено много военной техники… и свыше трех с половиною тысяч солдат и офицеров противника. Фронту передано много ценных разведывательных сведений… За последние полгода распространено свыше миллиона экземпляров советских газет, листовок и воззваний… Крепко сплоченные вокруг партии, партизаны являются верными и достойными представителями Советской власти в Крыму. Несмотря на голод, лишения и тяжелые неравные бои, люди не дрогнули и остались до последнего вздоха верными знамени великого Ленина, а коммунисты, цементирующие партизанские отряды, являют собою пример беззаветного служения Советской Родине, пример бесстрашия, смелости, воли к борьбе и лютой ненависти к врагу».

За завтраком ведем речь о рельсовой операции и об очередном провале похода карателей.

Среди приглашенных больше шестидесяти человек — подрывники, разведчики и агитаторы, командиры и комиссары. Сидим, как всегда, на земле вокруг разостланных палаток. Стол получился длинный, но доклады — короткие. Партизаны — не мастера произносить речи. Повлияло и невеселое вступление Петра Романовича.

— Вы, ребята, конечно, понимаете, что я чувствую. Дотронулся локтем до вашего локтя. Как все это свято и дорого! Но примешивается и печаль. За столом нет Васи Бартоши, нет Саши Старцева, нет Миши Бакаева и Саши Карякина. Нет и Тургана Тургаева. До боли жаль. Но раз мы думаем и говорим о них, то, значит, они с нами.

Даю слово Саковичу.

— Доложи, Яков, как рвали рельсы.

— Подорвали тридцать девять стыков, — встает он, — это, как говорится, семьдесят восемь рельсов.

И сел.

Безнадежно махнув рукой, обращаюсь к Ломакину:

— Александр! Расскажи ты про свою группу: как шли, как с патрулями дрались. Словом, подробнее.

— Нам удалось поставить только тридцать одну шашку, — тоном виноватого говорит Ломакин. — Подорвали шестьдесят две рельсы, а надо было восемьдесят. Помешали патрульные. Навязали бой. Потом стали рваться шашки. Пришлось отходить.

Еще короче докладывают Сейдали Курсеитов, Иван Сырьев, Николай Злотников, Михаил Беляев, Иван Стрельников и остальные. Несколько подробностей удается вытянуть у Кирилла Бабира. Он рассказал, что его группа дралась с патрульными, и поэтому смогли поставить только двадцать зарядов; упомянул и о заложенной мине замедленного действия, и о встрече с подпольщиком, служащим на железнодорожной станции Сейтлер, которому переданы четыре маломагнитные мины.

Но все-таки обстоятельный разговор не получился, я досадую, что ребята смяли разговор о рельсах.

— Петр Романович! Василий Иванович! [55] — обращается к гостям Федоренко. — Расскажите, пожалуйста, о жизни на Большой земле. Как дела там? Мы ж два года уже оторваны. Газету и то не всегда имеем.

Ямпольский стал говорить, и я замечаю, как ребята один за другим откладывают недоеденные куски и отодвигают чашки. Вот оно что — просто все хотят слушать вести с Родины, поэтому им не до рассказов о рельсовой войне.

Секретарь говорит о тружениках тыла, снабжающих Красную Армию танками, пушками и самолетами. О том, что наша боевая техника сейчас, стала лучше немецкой и у нас ее теперь больше.

— Там, на трудовом фронте, свой героизм, свои подвиги, — говорит Петр Романович. — Есть у меня друг Петр Ткачук. Москвич. Сталеплавильщик. Попал я в Москву и в первый же вечер — к нему. Встречает старушка. Петра нет. Жены его Лены тоже нет. Что, спрашиваю, они в ночной смене? Какие теперь смены, машет рукой хозяйка. Дни и ночи безвылазно сидят на заводе. Поехал на завод. Увидел Петра в цехе и ахнул. Постаревший, худой, усталый. Зачем, говорю, так перегружаешься? А он отвечает: чтоб вам там на фронте, легче было.

Сделав паузу, секретарь заговорил вновь.

— То же и в селах, товарищи. Недолго был я в сельских районах, но где ни побывал, повсюду видел одну и ту же картину: женщина на тракторе, женщина на лобогрейке. Она и бригадир, она и председатель. Встречал и такое: одной рукой мать держит ребенка, а другой гири ворочает — хлеб на току взвешивает, государству отправляет. На одном пункте «Заготзерно» вдруг встречаю караван, какого с роду не видел: в повозку впряжены коровы, а там, где они не тянули, подпрягались и сами женщины. Вот так, друзья.

— Нелегкий хлебец! — вырывается у кого-то со вздохом.

— Конечно, нелегкий! — продолжает секретарь.

— Кому теперь легко. Не об этом речь. Главное, что есть хлеб. Есть танки. Есть пушки и пулеметы. Как посмотришь на железных дорогах — сплошным потоком идут эшелоны на фронт. Заговорил я об этом в Москве, в ЦК, куда ездил с докладом о партизанах. А мне рассказали, как все перебазировалось. Привезут в лес или в поле оборудование. Поставят. Станки крутятся. Военную продукцию выпускают. Люди тут же едят, тут и спят, тут и стены сами возводят. Делали и так. Объезжал город уполномоченный Комитета Обороны и решал: в этом клубе такую-то фабрику разместить, а в помещении этого учреждения смонтировать оборудование такого-то завода.

Рассказчик умолк. Наступившую паузу использует Александр Гира.

— Товарищ Петр Романович, — несмело обращается он. — А чо ви чулы про словацку частину, яка формуеця у вас на Великий земли?

— Словацкая бригада уже сформирована и воюет. Да еще как! Расскажу потом о ней подробно.

Гляжу на партизан — слушают затаив дыхание. Лица серьезные, взгляды сосредоточенные. Еще бы: рассказ ведь о самом дорогом — о Родине.

Но самому дослушать не удается: на поляне появляется старший лейтенант Октябрь Козин, начальник штаба третьего отряда. Вручает записку.

Наша разведка, что пошла под село Казанлы, доносит: на Караби-яйлу вышел новый отряд пехоты противника. В нем сотни три фашистов. Стараясь не мешать рассказчику, передаю записку Котельникову и шепчу ему, чтоб послал в помощь Дегтяреву за Суат четвертый отряд.

Но, вижу, начштаба не спешит: ему тоже хочется послушать о Большой земле. Не выдерживает и Козин. Когда секретарь обкома кончил свой рассказ, он подошел к нему: