Предтеча (Повесть) - Лощилов Игорь. Страница 35
— В дипломатии, как и на базаре, нельзя вываливать на прилавок все, что имеешь, и сразу запрашивать свою цену. Спроси у одного, за сколько бы он купил товар, у другого — за сколько бы продал. Сложи и раздели на два — узнаешь верную цену. Не дели — определишь начальную…
— Чол-хан не торговец, — презрительно морщился бег, — и эти хитрости знать не хочет!
Но Лукомский продолжил свою мысль:
— Пойди к Ивану и потребуй от него выдачи всех служилых татарских князей. Скажи, что твой царь обеспокоен укрывательством его недругов на московской земле.
— Ха, Иван не выдаст!
— А ты поспорь. Потом уступи, потребуй не всех, а, к примеру, Даньяра и Касима.
— Их-то он и не выдаст.
— Ты еще поспорь. Снова уступи и перейди к Латифу.
— А если Иван отопрется?
— Снова поспорь, укажи на следы царевича в московскую землю. Будет упорствовать, сошлись на фирман. Потребуй, наконец, шерть [43], пусть даст крестоцеловальную грамоту, что Латифа не укрывает, а по появлении обязуется выдать его тебе.
— Ха, мне не шерть, а Латиф нужен!
— Не торопись, Чол-хан, — успокоил его Лукомский. — Дав такую шерть, Иван вынужден будет или надолго упрятать царевича (а если козырь не в игре, то зачем его держать?), или тихонько убрать. В обоих случаях ты сможешь сообщить своему царю о тайной смерти царевича в Московии, не опасаясь его скорого воскрешения.
В конце концов Чол-хан так и сделал, и дело пошло так, как предполагал Лукомский. Самым слабым местом в его задумке было получение крестоцеловальной грамоты: московский государь мог воспротивиться такому унижению. Но в ходе переговоров своими отказами и запирательствами московиты довели татар до такого раздражения, что, опасаясь дальнейшей свары, вынуждены были согласиться на шерть. Правда, поставили условие: чтобы порухи имени государя нашего не было. Тут-то и пошли проволочки. Московиты написали грамоту, где вместо обычного «улусник», как именовался московский князь в сношениях с Ахматом, было проставлено: «Божей милостью государь всея Руси». Начались долгие прения о титлах, потом о содержании грамоты, а когда наконец о тексте договорились, настал великий пост, и Иван объявил, что никаких крестоцеловальных грамот в это время давать неможно. Затеялись новые споры, в них втянулись новые люди, пошли к митрополиту — возок надолго сошел со столбовой дороги, заплутал по проселкам и наконец напрочно засел в грязи.
Бессмысленная затяжка рассердила даже привычного Лукомского, не говоря уже о Чол-хане, который кипел, подобно полному калгану на жарком огне. Наконец он не выдержал и собрался отъехать в Орду с жалобой на Ивана. Московиты испугались, и вот вчера в присутствии татарского посольства Иван зачитал грамоту, поцеловал крест и произнес уставные слова: «Целуем на грамоте крест в том, что будем поступать, как здесь писано». Лукомский много бы отдал за то, чтобы увидеть, как унизился перед сыроядцами «государь всея Руси», но вынужден был, к сожалению, только представлять это. И всякий раз, воображая обряд крестоцелования, он радостно улыбался.
Приятные мечтания были нарушены тихим слугой, который робко доложил о приезде московского боярина. Лукомский недовольно поморщился, но приказал впустить гостя. Он недружелюбно посмотрел на вошедшего и от неожиданности вскинул брови — перед ним стоял князь Андрей.
Князь Андрей стремительно помчался из Алексина. Встречный ветер выбивал слезы, будь путь подоле, все бы глаза вылил на дорогу. В быстротечном однообразии зимника вспоминалась ему беспокойная жизнь последних недель: большие и малые порубежные города, крепости, остроги, заставы, бесконечные дороги и люди, в большинстве безымянные и безликие — князь не забивал память такими мелочами. А она в благодарность услужливо напоминала ему о верных свершениях и удачно сказанных (иногда даже придуманных задним числом) словах. По всему выходило, что без него южная граница не могла бы утвердиться и все, что содеялось полезного, было указано им. «А кто бы еще смог это сделать?» — спрашивал он себя, и в ответ вставали картины учиненных им дознаний, торговые казни, ползающие у ног злоумышленники, жалко оправдывающиеся глупцы и голосящие бабы.
— Гляди, батюшка, как бы всех не выкосил, кто тады служить будет? — сказал ему как-то дядька Прокоп.
Князь припомнил, как осердился на верного слугу, но тот, привычный к частым вспышкам гнева своего хозяина, не отстал:
— Так я рази говорю, что несправедливо? Рубишь, говорю, крепко. Прежний наш владыка Феодосий тоже лих был: восхотел поповскую братию силою на божий путь навесть и за разные ихние прегрешения кого в монахи погнал, кого сана лишил, на кого пеню крепкую наложил. И содеялось вскоре, что не стало кому в церквах служить. Взволновался народ, затужил и во всем владыку овиноватил. Так что поостерегись, батюшка. Малый дельник все ж лучше вовсе бездельника.
— Сорную траву с поля вон! — ответил он тогда Прокопу. — Все-е-е повыдергаем, чтоб злаку легче расти, и найдем, кого взамен сора посадить…
«И выдернули бы, — мысленно продолжил он, — кабы не Иваново коварство! Ну зачем надо было ему забиду творить?! Хотел уже начать с ним ладную жизнь, да не ужиться, видать, двум медведям в одной берлоге… Нешто к себе в Углич податься? Пущай Иван сам в дерьме ковыряется. Да-а, а что в Угличе? На охоту ходить да с бабой своей в гляделки играть? Этак и впрямь все царство проспишь! А может, и верно Прокоп говорил, что допрежде вызнать все надо, а потом уж рассудить? Лукомский! Вот кто может все дело разгладить. Сидит в Москве да в три глаза на все поглядывает, ему-то, чаю, про все известно…»
Так на четвертый день по выезде из Алексина оказался князь Андрей на литовском подворье. Лукомский сразу же заметил возбуждение своего неожиданного гостя, но решил не торопить его расспросами: лучше всего, когда окроп [44] сам поднимает крышку и изливается из котла, тогда его уж не остановишь. Действительно, скоро Лукомский знал уже все об обиде князя Андрея. Услышанное оказалось настолько важным, что он боялся поверить в неожиданную удачу. Его охватило нетерпение охотника, заслышавшего дальний шум приближающегося зверя. Он прикидывал, как удачнее использовать сообщенные сведения, и решил, что нужно прежде всего дать верное направление обиде великокняжеского брата и не выдать своей заинтересованности. Он сочувственно закивал и задумчиво заговорил:
— Нас, западных братьев, давно уже заботят ваши отношения с басурманством. Предки славян всегда славились гордостью и независимостью, ныне же вы, московиты, растеряли эти добрые отметины нашего племени. Вы превратились в подлых басурманских приспешников, вы пресмыкаетесь перед ними и позволяете помыкать собой. Да, князь, происшедшее — еще одно тому подтверждение. Твой государь предпочитает сыроядца своему родному брату! Он боится ссоры с неверными и идет на всякие унижения. Знаешь ли ты, что вчера он бесстыдно клялся перед приехавшим от Ахмата мозгляком в том, что не приваживает Латифа? Испугавшись Ахматова гнева, он заведомо пошел на крестоцеловальный грех!
— Чего же ты Ивановы грехи на всех нас вешаешь? — не выдержал князь Андрей.
— Эх, князь, куда водырь, туда и стадо. Не только Иван, все вы в бесчестье повинны. Сам ведь тоже сбежал из Алексина до времени, не схотел с татарским царевичем встретиться. Отколе ж смелым людям взяться? Вон Чол-хан бузит, хвалится, что завтра на площади задираться станет. Но, думаю, понапрасну: вы теперь все терпите…
Князь Андрей в гневе поднялся:
— Я к тебе за советом, а не попреки слушать! Врешь ты все, не заржавела еще русская честь!
Он резко повернулся и поспешил к выходу.
Золотоордынское подворье обосновалось в Заречье. Оно переехало сюда из самого Кремля еще при митрополите Алексее. Хитрому владыке удалось излечить глазную болезнь царицы Тайдулы, и та в благодарность отдала ордынское место в Кремле для митрополичьего двора. С тех пор ордынцы не поганили русскую святыню и глядели на нее только из-за Москвы-реки. Впрочем, здесь им, не стиснутым боярскими дворами и узенькими кремлевскими проулочками, жилось вольготнее. Широкие заливные луга, потом, правда, выеденные и вытоптанные пригоняемыми на ярмарку табунами, по-восточному яркий и грязный Балчуг, торгующий южным привозом, и даже свой караван-сарай с огромными чанами для приготовления пищи. Чаны дали название ближней деревеньке Котлы, откуда лежала прямая дорога в Орду.