В тисках Бастилии - де Латюд Мазер. Страница 22

Но нет! Ни мне, ни моим читателям недостаточно такого краткого рассказа о неслыханном подвиге этой мужественной и великодушной женщины. Мельчайшие подробности ее героического поступка достойны внимания. А потому вернемся к описанию того дня, когда она нашла мое письмо.

Господин Легро, отнесший его Гургу, возвращается домой. Он сообщает супруге, что судья советует им отказаться от мысли спасти меня. Это известие приводит ее в уныние, — она колеблется и раздумывает. Своей чуткой душой она инстинктивно угадывает истину. Она снова перечитывает мои записки, проникается их духом и настроением. По тону, каким я говорю о своих страданиях, она понимает, что я остро ощущаю всю их горечь. Она уверена, что такие строки не могут принадлежать перу жалкого помешанного. Говоря о моих врагах, я употребляю сильные, иногда резкие выражения, но она понимает, чем они вызваны, и видит в них лишь смелость невинности, которая не может унизиться до жалких просьб.

Все эти мысли воспламеняют ее. Мое отчаянное положение ясно встает перед нею, и она прозревает истину и избегает той ошибки, жертвой которой стал судья Гург. Увы!.. Не он один, а и многие другие, столь же справедливые, столь же милосердные, как и он… Быть может, и они сочли бы день моего освобождения лучшим в своей жизни, но наглая клевета моих врагов ввела их в заблуждение, несмотря на то, что они знали жизнь и людей с их страстями лучше, чем мадам Легро.

Ее внезапно поражает тот простой факт, что мои недруги, в сущности, не приписывают мне никакого преступления. «Он — опасный безумец», — говорят они. Но, очевидно, я стал им, сидя в подземельях? За что же меня бросили в тюрьму, за что держат в ней так долго?

Эти размышления естественно приводят ее к соответствующим заключениям. Ясно, что мои преследователи злоупотребили своей властью, чтобы заковать меня в цепи, чтобы заглушить мои крики. Ведь одно мое слово может погубить их. Вот они и прилагают все силы к тому, чтобы помешать мне произнести это слово. Рано или поздно страдания истощат мои силы, — ведь я смертен… А пока что, нужно отстранить от меня всех, кто мог бы вступиться за меня. Как это сделать? Если объявить меня преступником, могут понадобиться доказательства. Нет, лучше всего сделать меня предметом отвращения и жалости, представить меня ничтожным существом, для которого один спасительный исход — смерть.

Самое место, откуда несутся мои стоны и обличения, служит новым доказательством моей правоты. Если я действительно сумасшедший, зачем было выпускать меня из Шарантона, специальное назначение которого — быть убежищем и приютом для душевнобольных? Зачем было запирать меня в каземат и превращать мою жизнь в настоящую пытку, которая указывает на наличие преступления. Но с чьей стороны? Если не с моей (а меня ведь ни в чем не обвиняют), то, значит, со стороны моих врагов.

Моя смелая защитница делится с мужем всеми этими соображениями и своими ясными доводами убеждает его в моей невинности. Она представляет себе, сколько я должен был выстрадать, рисует себе все мое отчаяние, — она, так сказать, перевоплощается в меня и сама переживает все мои муки. Ее сердце содрогается от жалости, и она клянется спасти меня или погибнуть.

Она оказывает честь другу своего мужа, господину Жирару, и приглашает его разделить с нею все опасности этого смелого предприятия. А господин Легро в течение целых трех лет не только не препятствует своей жене жертвовать их общим спокойствием и состоянием, но даже помогает ей в ее усилиях, ни разу не сказав ей ни слова жалобы или упрека.

Мадам Легро, первым делом, отправилась в Бисетр. Под предлогом покупки у арестантов соломенных изделий, она разговорилась с ними, описала меня и, наконец, нашла одного, который понял, кого она имеет в виду, и сообщил ей, что бисетрский духовник Брендежон иногда навещает меня.

Она тут же разыскала этого священника и имела с ним очень долгую беседу. Брендежон убедил ее в том, что я вовсе не сумасшедший, а просто несчастный и жестоко обиженный человек. Она попросила его помочь ей освободить меня, но он отказался, уверенный в бесплодности каких бы то ни было попыток в этом направлении. Ей удалось добиться от священника лишь письменного подтверждения того, что он рассказал ей в Бисетре.

Не удовлетворившись сведениями, полученными ею в Бисетре, мадам Легро решила во что бы то ни стало ознакомиться с содержанием полицейского протокола, в котором должны были находиться точные указания о причинах моего заточения. Но в этом документе заключались лишь следующие слова: «Мазер де Латюд, арестованный 15 июля 1777 года и препровожденный в Бисетр 1 августа того же года».

Вооруженная этими доказательствами и своей уверенностью в моей невинности, она с новыми силами взялась за дело.

Прежде всего этой женщине-героине хотелось как-нибудь снестись со мной, чтобы сообщить мне о своих надеждах и планах. Но как это сделать? Как перешагнуть разделявшую нас пропасть? Она снова явилась в Бисетр под предлогом осмотра тюрьмы, ходила по ней, искала и, наконец, нашла сторожа, который за три луидора согласился передать мне ее письмо, а ей — мой ответ. Сделка со сторожем была заключена в бисетрской харчевне, куда мадам Легро удалось его зазвать.

В своем письме она наспех сообщала мне о том, каким образом она нашла мои записки и как она ими распорядилась. В выражениях, которые внушает только истинная доброта, она просила меня довериться ей и разрешить пожертвовать всем для моего спасения. «Я знаю, — писала она, — к каким средствам приходилось вам прибегать, чтобы утолять голод. Больше этого не будет. Не откажите взять в долг луидор, который вы найдете в этом конверте». Взять в долг! О, великодушная женщина! Она не только облегчила мою нужду, она еще боялась, как бы не задеть моего самолюбия.

В свой ответ я вложил всю мою душу. Я счел своей обязанностью предупредить мою благородную покровительницу о тех опасностях, которым она подвергалась. Я дал ей понятие о могуществе и злобе моих врагов.

В своем письме она не называла себя. Я не знал, кто она такая и в состоянии ли она бороться с ними.

«Я предпочитаю погибнуть, — писал я ей, — чем подвергнуть вас малейшей опасности. Ведь за все ваши благодеяния я не смогу вознаградить вам ничем, кроме своей благодарности и своих слез».

Супруги Легро, по-видимому, оценили мою откровенность. Какой трогательной благодарностью дышало второе письмо моей покровительницы! Каким доверием, каким уважением проникся я после него к этой удивительной женщине! Вместе с письмом она прислала мне также порошок и мазь для истребления паразитов. Я сейчас же воспользовался ими, и в первую же ночь почувствовал небольшое облегчение от ужасных болей, беспрерывно мучивших меня в течение двух месяцев. Ко мне вернулся сон, которого я уже давно лишился. Не прошло и четырех дней, как я совершенно избавился от терзавших меня насекомых.

За это время господин Легро успел составить записку, в которой изложил все полученные от меня сведения и факты. Узнав, что виконт Латур дю Пен дружен с Ленуаром, мадам Легро разыскала его. Она расположила его в мою пользу, вручила ему мою исповедь и добилась от него обещания похлопотать за меня перед Ленуаром. Он сделал это, и тот ответил, что ему известно о моем пребывании в Бисетре, что я сумасшедший и, как таковой, содержался в Шарантоне.

Тогда мадам Легро поняла, чего она могла ожидать от наших противников: неустанных наветов клеветы, которым она приготовилась неустанно противопоставлять истину. Впрочем она была очень довольна, узнав, что сам Ленуар не обвиняет меня ни в каком преступлении. Его стремление оправдать бесчеловечное обращение, которому я подвергался, доказывало его враждебное ко мне отношение, но она предпочитала бороться с моими врагами, чем с моими мнимыми злодеяниями.

Она доказала виконту Латуру дю Пену, что его друг обманывает его. Виконт долго не решался упрекнуть в этом Ленуара, но, наконец, уступил настойчивым просьбам мадам Легро. Вместо всяких объяснений Ленуар ответил ему, что со мной обращаются так строго по приказу короля и что он не может противиться воле монарха. После этого Латур дю Пен посоветовал мадам Легро отказаться от всякой надежды освободить меня. По его мнению, она была бессильна помочь мне и могла только погубить себя.