Куклу зовут Рейзл - Матлин Владимир. Страница 59

То, о чём молчали годами, вдруг выплеснулось наружу и стало предметом страстных дебатов: «потогонная система», безжалостная эксплуатация иммигрантов, антисанитарные условия труда, производственные травмы и пожары на предприятиях…

Собрание рабочих проходило на фабрике дней через десять после пожара. Многие работницы сидели на собрании с незажившими ожогами, забинтованные, в гипсе. На стене висел список погибших — ещё не полный, пополняющийся каждый день. Помимо рабочих, присутствовал владелец предприятия Макс Бланк и представители городского управления, полиции, пожарной службы.

Мистер Бланк открыл собрание пространной речью. Он искренне скорбел о потерянных жизнях и обещал сделать всё возможное, чтобы подобное не случалось впредь. Затем он заговорил о причинах и обстоятельствах пожара. Собственно говоря, причину установить пока не удалось, но что важно подчеркнуть: администрация фабрики соблюдала и выполняла все предписания закона относительно пожарной безопасности на промышленных объектах. И у администрации есть доказательства. Вот, например, составленный в прошлом году по всей форме акт о соответствии фабричного помещения требованиям пожарной безопасности, подписанный представителями пожарной инспекции, городского отдела промышленных зданий, городской полиции. И Макс Бланк тряс над головой бумагой с лиловыми печатями и кружевными подписями. Однако пожар всё же произошёл. Что поделаешь — ничьей вины тут нет, это как стихийное бедствие: случаются же ураганы, штормы, землетрясения…

Рабочие приуныли. Они понимали, куда клонит Бланк: раз нет вины, то и спрашивать не с кого, и значит компенсаций за потери и ранения в законном порядке не будет, а так — что хозяин захочет, то и даст, и скажи спасибо.

Мистер Бланк ещё не закончил свою речь, когда произошло нечто неожиданное. Собственно говоря, для Исаака это было такой же неожиданностью, как и для других. В последнее время, со дня пожара, он пребывал в страшном нервном напряжении. Сцены гибели друзей преследовали его, он не спал по ночам. На собрание пришёл без всяких специальных целей, не собираясь вмешиваться в ход событий. Совершенно неожиданно для себя он вскочил на ноги и громко заговорил — по-английски, в первый раз в жизни публично и по-английски.

Нельзя сказать, что речь его отличалась гладкостью и правильностью. Он не говорил, а кричал, скорее, даже выкрикивал английские слова, которые всё же складывались в осмысленные фразы. И самое главное — эти фразы абсолютно соответствовали настроению и мыслям рабочих, они тоже громко закричали, выражая поддержку Айзеку Чайкину. Смысл его слов сводился к тому, что люди погибать не должны ни в каких случаях. Если правила соблюдены, а люди погибли, значит это плохие правила, и за них должны отвечать и те, кто их составил, и те, кто их применял. Погибли люди, наши друзья, мои друзья, и не может быть, чтобы за это никто не ответил. А что здесь происходит? Здесь владельцы и городские власти пытаются снять с себя ответственность за случившуюся трагедию. Но им это не удастся! Мы, рабочие, не дадим себя обмануть! Мы закроем фабрику и не впустим никого, пока наши требования не будут удовлетворены.

Тут все повскакали с мест и начался невообразимый шум. Мистер Бланк пытался говорить, но его заставили замолчать. То же произошло с представителем городского управления, который призывал к выдержке и терпению. Рабочие бурно требовали немедленных компенсаций и улучшения условий труда. Тогда владелец и представители власти ушли с собрания. Макс Бланк уходил с опущенной головой, ни на кого не глядя и мысленно проклиная тот день и час, когда по просьбе Берла взял на работу этого местечкового революционера. И ведь по-английски не знал ни слова, а вот научился, скандалист чёртов… Начальство ушло, а рабочие остались и приняли резолюцию, угрожающую забастовкой. Главой комитета по проведению забастовки и переговорам с администрацией был единодушно избран Айзек Чайкин.

Так началась карьера этого выдающегося лидера американского профсоюзного движения. В двадцатых и тридцатых годах он возглавлял профсоюз швейников; в пятидесятых вошёл в правление объединённых профсоюзов, назначался во многие комитеты и комиссии как на городском уровне, так и на уровне штата, неоднократно избирался в городской совет Нью-Йорка и один раз — в сенат штата; в шестидесятых годах участвовал в совещаниях в Белом доме под председательством президента Джонсона. Умер он в 1978 году в возрасте восьмидесяти шести лет, и о его кончине сообщили все нью-йоркские газеты.

4

«Вам письмо»

Когда Василию Рабочеву было шестнадцать лет, тётя Рая поведала ему семейную тайну. Она рассказала, что где-то в Америке, возможно, в Нью-Йорке, живёт его родной дядя Исаак, старший брат отца, а если у дяди есть дети, то значит — у него, у Василия, есть ещё и двоюродные братья и сестры. Тайна эта была воспринята Васей довольно безразлично: никакого практического значения она не имела, поскольку всякие контакты с заграницей были под строжайшим запретом, а неприятностей такое родство могло навлечь очень много. В Васиной жизни и без того было предостаточно неприятностей, если употреблять это слово как эвфемизм для обозначения другого, более сильного понятия «несчастье».

Васин отец, герой Гражданской войны, член украинского республиканского правительства Аркадий Рабочев, был арестован и расстрелян в 1937 году как участник военно-фашистского заговора. Мать вместе с Васей была сослана в Восточную Сибирь. Правда, через какое-то время мальчика отдали на воспитание маминой сестре: мама к тому времени была уже тяжело больна и вскоре умерла в ссылке, а тетя Рая заменила Васе мать. Насчёт американского дяди она упомянула всего один раз, да и сказала-то как-то неопределённо: «где-то в Америке», «возможно, живёт», «если у него есть дети»… Дядя этот, если он действительно существовал, никогда ничем о себе не напоминал. Конечно, Василий не забыл о том единственном разговоре, но всё же, как ему казалось, имел все основания не упоминать об этом «возможном» родстве и в 1951 году, когда поступал в Киевский строительный институт, уверенно написал в анкете, в пункте о родственниках за границей: «не имею». И это дорого ему обошлось.

В январе 1953 года Рабочев учился на втором курсе. Однажды утром его вызвали в деканат прямо с лекции. Секретарша сказала, что его просят зайти в комнату 211. Безотлагательно, прямо сейчас.

На комнате 211 не было никакой надписи, но все прекрасно знали, что там помещался «особый отдел» или, проще говоря, местное отделение госбезопасности. С понятным волнением Василий открывал тяжёлую, обитую чёрным дерматином дверь.

С ним беседовали двое: один был начальником отдела кадров, и Василий встречал его раньше, но говорил-то всё больше как раз второй — незнакомый человек неопределённого возраста с незапоминающейся внешностью; он представился, назвав себя по имени-отчеству, которые Вася тут же забыл. Унылым голосом, словно сожалея о происходящем, незнакомец задал Васе несколько вступительных вопросов — имя, адрес, с какого года в комсомоле, когда репрессирован отец, — а потом показал край какой-то лежащей перед ним бумаги:

— Ваша подпись?

Вася привстал, разглядывая бумажку:

— Вроде моя.

— «Вроде»? А точнее?

— Моя.

— Значит, ваша. Так.

Теперь он показал Васе всю бумагу целиком:

— Это ваша анкета, которую вы заполняли при поступлении в институт. Узнаёте? Вот тут, в этом пункте, вы категорически утверждаете, что за границей у вас родственников нет. Это правда?

— Правда, — еле слышно произнес Вася. — Вроде бы нет…

— Опять «вроде бы»! — рявкнул незнакомец и хлопнул ладонью по столу. — Подпись «вроде моя», родственников за границей «вроде нет»… Думаете, вы здесь что? В игрушки играть? Отвечайте честно, без этих ваших штучек!

— Родственников за границей нет. Во всяком случае, я никого не знаю, — сказал Вася как можно тверже.