Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ) - "Вансайрес". Страница 152

Но сейчас эта мысль, как ни странно, не слишком опечалила его — может быть, потому что Онхонто был рядом, а в его присутствии всё остальное переставало иметь значение.

Оставив прежние сомнения, Хайнэ принялся разглядывать его лицо, стараясь удержать в памяти каждую деталь: он стал улыбаться чаще, взгляд его уже не такой печальный, как раньше — какое счастье! Но вокруг глаз появилось несколько едва заметных морщинок…

— Вы поняли, почему я задать такой вопрос? — спросил Онхонто, взяв его за руку.

— Понял, — прошептал Хайнэ, млея от счастья. — А я-то думал, вы начнёте расспрашивать, что это за подлая вещь, которую я совершил, и действительно ли она такова…

— Разве я иметь право? Просто постарайтесь исправить свою ошибку, если это быть ещё возможно.

— Если это быть ещё возможно, — эхом повторил Хайнэ, и счастье его стало медленно рассеиваться. — Обещаю, что постараюсь исправить — и эту, и все остальные ошибки, которые ещё, несомненно, совершу.

Он тяжело вздохнул.

— Теперь идите, — приказал Онхонто, и у Хайнэ в голове промелькнуло, что он мог бы расстроиться, что его выдворяют так быстро, но почему-то почти не расстроен.

В коридоре он застал Ниту и, подойдя ближе, дотронулся до её плеча.

— Знаешь, — сказал он. — Забудь, что я тебе говорил.  Про то, что мечта твоя невозможна, и так далее. Кто знает, как может сложиться жизнь. Ты обязательно должна надеяться на лучшее.

— Мне больно, — выдохнула  сестра, обернувшись.

— Я знаю, — прошептал Хайнэ, обнимая её. — Но это не оттого, что ты не можешь быть его женой. Не знаю уж, почему так получается, но сильную любовь всегда сопровождает сильная боль.  Мне кажется, что это так, даже если любовь счастливая. Тут ничего не поделаешь. Но нам с тобой повезло… повезло любить одного и того же человека, — с трудом проговорил он. — Поэтому мы можем понять друг друга и поддержать.

Так он сказал и посмотрел на окно, из которого они с сестрой оба могли видеть Онхонто, спускавшегося в это время в окружении свиты по лестнице и отправлявшегося в павильон к своей супруге.

Та ждала его, не поднимаясь с постели.

Все последние дни недели она провела так — почти не выходя из спальни, не одеваясь, не причёсываясь. Было объявлено, что Светлейшей Госпоже нездоровится, но на самом деле Таик не чувствовала себя больной — она была в странном состоянии, больше всего похожем на анабиоз.

— Как поживает ваш калека? — спросила она, криво усмехнувшись, когда Онхонто вернулся в её покои.

— Хорошо, Госпожа, — сдержанно ответил тот, не выказывая большого желания говорить на эту тему.

— Если бы вы только пожелали, я бы запретила ему покидать дворец, — проговорила Таик, перевернувшись на бок. — Если бы вы пожелали, я бы что угодно для вас сделала. Но вы ничего не хотите…

— Ну почему же? — мягко возразил Онхонто, садясь рядом с ней на постель. — Я любить те представления, которые вы для меня устраивать, мне нравиться любоваться цветами в вашем саду.

— Сейчас зима.

— Если бы цветы цвели всегда, они бы не радовать весной так сильно.

Таик не без труда переместилась на постели, положив голову ему на колени. Всё это время они спали в одной постели, как брат и сестра, и она не делала попыток добиться от супруга чего-то большего. Взамен тот не оставлял её почти ни на минуту, и разрывавшие её ярость и бешенство постепенно уступали место какой-то отрешённости.

Но вместе со спокойствием пришло равнодушие ко всему вокруг, и порой Таик задумывалась: может быть, она уже стала тем, что представляла собой её мать на протяжении двадцати последних лет жизни?

Итак, всё вернулось на круги своя: Императрица не выходит из своей спальни, Верховная Жрица правит от её имени.

Все попытки что-либо изменить ни к чему не привели…

Только имя Эсер Саньи, стоило произнести его хотя бы мысленно, вызывало в душе слабый трепет.

— Когда я была маленькой, эта женщина была лучшей подругой моей матери, — рассказала однажды Онхонто Таик, и глаза её сузились. — Она уверяла нас обеих в своей любви и преданности, задаривала меня подарками, называла своей любимой девочкой. А потом воспользовалась одними ей ведомыми секретами, чтобы свести мою мать с ума, а меня попыталась убить. Не было и не будет в мире человека, которого я ненавидела бы так же сильно.

— Обмануть доверие ребёнка — это очень большой грех, — согласился Онхонто, печально глядя на засыпанный снегом сад.

— И вы считаете, что такое может быть прощено? — вскинулась Таик. — Вы, такой добрый. Ответьте же мне. Вы полагаете, что правильно оставить подобных людей наслаждаться жизнью и награбленным добром?

Онхонто долго молчал.

— Мстите ей, — наконец, ответил он, и легко вздохнул. — Но без зла в своём сердце.

— Без зла? — переспросила Таик, приподнимаясь на подушках, и лицо её исказила мрачная усмешка. — Когда в моём сердце нет зла, то в нём нет вообще ничего. Вы же видите, какая я сейчас.

— Это неправда, — возразил Онхонто. — Я хорошо помнить те слова, что вы произнесли на корабле. Вы говорили о вашей стране, о том, что мечтаете вернуть ей величие и славу.

— И как это возможно без того, чтобы причинить кому-то зло? — рявкнула Таик, стукнув кулаком по постели. — Для того, чтобы вернуть величие и славу, необходимы деньги. Для того, чтобы пополнить казну, необходимы поборы. Народ стонет и проклинает правительницу, облагающую его новыми налогами. А я в ответ на это должна любить их?!

— Ваша страна — это ваш народ.

— Нет! — вскричала Таик в безумной ярости, вскочив с постели.

— Тогда что же? — Онхонто помолчал. — Если ваша страна — это горы и долины, тогда вы должны точно так же любить государство Сантья, которое располагалось на этих местах прежде.

Таик хлестнула его по лицу.

— Замолчите, — выдавила она. — Вы ещё смеете насмехаться надо мной?! О, я слишком рано посчитала вас образцом всех мыслимых и немыслимых добродетелей. Да вы такой же, как все, и, может, даже хуже всех, потому что пытаетесь казаться другим.

И она едко засмеялась, но Онхонто не обратил на это внимания.

— Я знать, что вам сейчас трудно представить такое даже в мыслях, — сказал он. — Но поверьте в это однажды всем сердцем, и вы увидите, что и для вашего народа тогда всё изменится. Скажите, что ваша страна — это ваш народ, и ваш народ скажет, что его страна — это его Императрица. Это и будет означать возвращение императорской власти её изначальной божественной сути, не так ли?

— Какой бред! — презрительно бросила Таик. — По вашей логике, Императрица может совершенно не разбираться в политике, не обращать внимания на придворные интриги и только любить свой народ, и этого будет достаточно!

— Я не говорить, что достаточно, — возразил Онхонто, но она его не слушала.

— Да знаете ли вы, что в прошлые времена были десятки правительниц, гораздо более злых и жестоких, чем я, и, тем не менее, их почитали за божество?!

— То было в прошлом. Всё изменяться и прежде всего — мировоззрение людей. Оно — как река, которая всегда нести волны вперёд. Вы не можете обратить реку вспять.

— Зато я могу иссушить её воды, оставив на месте реки лишь выжженное солнцем русло, — проговорила Таик, дрожа от злости, и вдруг, опомнившись, усмехнулась. — А хотите, я дам вам всю полноту власти? Правьте страной от моего лица и посмотрим, чего вам удастся добиться.

— Я чужеземец, — возразил Онхонто. — Чужеземец не должен быть правителем. К тому же, я мужчина. Если я добиться чего-то, то это ещё более подорвать ваши многовековые основы.

— Но, может быть, вы привели бы мою страну к процветанию, решили бы все конфликты, принесли бы много добра и блага? — искушала его Таик с какой-то бледной, злой улыбкой. — Разве это не то, ради чего стоит жить?

— Может быть, но в конечном счете это принести больше зла, чем блага. Жизнь коротка. Потом я умру, и всё станет хуже, чем до того, как я прийти.

— Вы просто сами хорошо понимаете, что ничего не сможете сделать со своими принципами любви! — перебила его Таик. — Ваш образ жизни невозможен в этом мире, невозможен.