Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka". Страница 280

— Каково это, брат? — спрашивает палач тихо, словно пытаясь действительно понять. — Каково это быть сильнее всех нас разом?

Он почти стонет от боли, когда девушка сильно бьёт его в живот каким-то странным предметом, названия которого Оделис даже не знает. Стонет. И хохочет как-то совсем уж безумно… Хохочет — от души, почти весело, с каким-то странным и непонятным в данное время чувством превосходства…

— Думаешь, я собираюсь тебе отвечать, Якобина?! — сплёвывает человек под ноги девушке. — Думаешь, я отвечу на твои вопросы?!

Что происходит в его душе сейчас? Оделис боится даже думать об этом. Она старается не чувствовать — ничего не чувствовать. Ей страшно. Она боится быть сметённой теми эмоциями, которые сейчас испытывает этот человек. Линдслей изо всех сил зажмуривается, не желая чувствовать и видеть сейчас всё это… А девушка, названная Якобиной, мягко ступает по полу темницы.

— Думаю… — она действительно думает несколько секунд, — ответишь.

Он снова сплёвывает ей под ноги и пытается ухмыльнутся. Даже ухмыляется… Он почти безумен, подсказывает внутренний голос Оделис. Нет, не почти, думается вдруг ей, когда она снова слышит его смех, этот человек — поистине безумен. Девушка не может даже пошевелиться от того ужаса, который сковывает её душу. А красивая и, только на вид, весьма нежная Якобина делает ещё несколько шагов, медленных, плавных — словно в каком-то старинном медленно танце…

— Ответишь… — качает она головой. — Ответишь. Когда твоя душа будет разлетаться на кусочки.

Человек, в сознании которого сейчас находится Оделис, хохочет. Весело. С ощущением собственного превосходства. Радостно. Легко. Счастливо… Нет! Червовая восьмёрка одёргивает себя. Не счастливо — счастливые люди так не хохочут. Напротив — так смеются лишь люди, в которых что-то совсем недавно сломалось… Будто что-то ударило по душе сильно-сильно, приложив силу куда более серьёзную, чем это следовало бы сделать — словно кто-то с силой ударил ломом по не слишком толстому льду на реке. От этого обязательно пойдут трещины. Крупные. Основательные. Ступишь в это место или ударишь ещё раз — и лёд разрушится полностью. Треснет, проломится окончательно, и человек погрузится с головой в ледяную воду…

— Моя душа и так уже уничтожена почти полностью, — качает головой мужчина. — Ты не сможешь причинить ей ещё больший вред.

Душа этого человека насквозь пропитана кровью. Девушка чувствует этот противный кисловато-металлический запах, от присутствия которого ей всегда становилось нехорошо. Всё плыло перед глазами. Душа этого человека вся в крови — в своей и в чужой. Она не гниёт — Оделис много видела гнилых душ, но душа этого мужчины не тронута гнилью. Но она изранена, а так же замарана в чужой крови.

Якобина лишь усмехается — зло, жестоко. Её красивое лицо это не портит. Напротив, хоть эта эмоция и кажется странной для него, оно преображается, становится каким-то нечеловечески красивым… Она, действительно, красива, действительно, очаровательна… Оделис ни разу в жизни не видела таких правильных и тонких черт лица, ни разу не видела столь красивой и нежной улыбки. Палач делает ещё несколько шагов — теперь по направлению к выходу из темницы. Видимо, ей надоело мучить этого человека… Оделис думается, что это хорошо — она так скорее сумеет вырваться из этого страшного воспоминания. Вот — тоненькая фигурка Якобины уже почти исчезает…

— Отрекись, — предлагает ему девушка, останавливаясь у двери и оборачиваясь к нему, — от своей любви — и ты будешь свободен, дорогой братец.

Странное предложение. И страшное одновременно. Предложение свободы — того, что выше всего ценится человеческой душой, в обмен на отречение от самого дорогого, что у этой души имеется. Жестокая пытка. Очень жестокая. Оделис совершенно не понимала, зачем это было нужно… Что такого мог совершить этот странный мужчина? Что такое ужасное могло произойти?

— Думаешь, отрекусь? — как-то безумно усмехается человек, чьё воспоминание сейчас Оделис видит. — Думаешь, я смогу отречься от неё после всего того, что я сделал ради неё?! Я предал мать, отца, братьев, тебя — ради неё одной. Я совершал то, что противоречит Кодексу — только ради неё. Думаешь, я смогу предать её после всего этого?! Предать её память?! Якобина, милая, ты действительно настолько глупа, что думаешь, что я смогу убить то, что ещё осталось от моей души, только ради паршивой свободы?!

Он смеётся. Смеётся так безумно, что от жалости и сострадания к нему у Оделис разрывается сердце. Его очень сильно жаль. Вероятно, именно так смеются люди, в жизни которых уже ничего не осталось — ничего, ради чего они пожертвовали всем, что когда-то в их жизни было. И никого. И никто не любит таких людей, никто не жалеет их — их чаще боятся. Человек, отдавший всё, страшен. Страшен в гневе, страшен в ярости, страшен в ненависти, одним словом — страшен в скорби.

Это был страшный человек. С таким опасно встречаться когда-либо. Такие люди подобны урагану, подобны стихии — они сметают на своём пути всё, что появляется на нём… Они готовы уничтожить всё на свете ради того, что их волнует на самом деле. Они неуправляемы. И потому особенно опасны.

— Ты сделаешь это когда-нибудь, — кивает Якобина, она кажется очень спокойной, впрочем, наверняка, она и была абсолютно спокойна сейчас. — Я когда-нибудь обязательно тебя сломаю, мой милый братец.

Она абсолютна спокойна, в её душе, кажется, не появляется ни сострадание, ни жалость к тому человеку, которого она пытает — к её брату. Страшное существо. Ужасно жестокое. И в столь нежном обличье! Если бы Оделис увидела Якобину на улице, в Академии, где-нибудь помимо этой камеры, Линдслей была уверена в этом, она бы подумала о том, что Якобина — нежнейшее и чистейшее существо…

И жестоко ошиблась бы.

На деле это был совершенный монстр. Не способный на сострадание. Оделис видела душу этого человека — она видела, насколько ему было плохо. И Якобина видела это. По её глазам было понятно это. Она прекрасно осознавала, какую боль причиняет своими жестокими и колкими словами. Прекрасно понимала… И продолжала причинять боль ещё большую… Кто она была такая, эта Якобина, чтобы быть способной на такую невероятную, немыслимую жестокость?

— Ты обязательно сломаешься, Ренегат, — произносит она задумчиво. — Или струсишь. Ты либо сломаешься, либо сбежишь — в любом случае, этим ты только признаешь своё поражение передо мной…

Он смеётся ей в ответ. Просто смеётся. От души. Искренне. Совершенно не веря в такой исход. Оделис становится страшно от того, насколько этот человек ошибается — когда-нибудь он вдруг это поймёт… Линдслей думается, что она когда-то уже видела эти жестокие ясные глаза Якобины…

— Все ломаются, брат, — пожимает девушка плечами. — И ты ничем не сильнее их, если подумать.

Он хохочет. Безумно. Неистово. Содрогаясь всем телом. Оделис думается, что он силён. Но Якобина сейчас явно сильнее. Она в более выгодном положении. Она — палач. А он — лишь жертва. Узник. Заключённый всегда проиграет в силе тому, кто его заточил, кому хватило на это сил. Червовой десятке безумно жаль его — никто не заслуживает такой боли. Ни один преступник. Каким бы тяжёлым преступление не было… Никто не заслуживает кары хуже смерти!

— Думаешь? — усмехается мужчина как-то сипло. — Я очень многое совершил, милая сестрица. Неужели я не сильнее их всех?

Палач пожимает плечами и сдержанно улыбается, довольно долго молча смотрит на него — Оделис не знает, сколько времени проходит после того момента, как голос узника прозвучал в последний раз… Она боится и одновременно с нетерпением ждёт того, что же произойдёт дальше — раз её не выталкивает из его воспоминаний, значит, дальше определённо что-то ещё произойдёт.

— Даже слабее, — вдруг тихо и почти ласково произносит Якобина, качая головой. — Знаешь, в чём твоя проблема, брат? Тебя есть чем пытать. Очень много чего. Ты весь состоишь из вины. Тебе ужасно больно из-за этого.

Человек снова смеётся. Теперь — как-то обречённо, что ли… Оделис страшно видеть это. Ей бы хотелось отпустить его руку прямо сейчас — и не видеть того, что произойдёт дальше. Вряд ли на это возможно было взглянуть без слёз — кем бы не являлся этот человек, какое бы страшное преступление он не совершил, нельзя осуждать его на что-то настолько ужасное, на то, что для него во много раз хуже смерти. Нельзя осуждать человека на столь страшную кару.