Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka". Страница 281

Нужно проявить хоть какое-то милосердие… Хоть какое-то — не нужно слишком много. Просто обречь на смерть того, для кого уже дальнейшей жизни нет и быть не может — что может быть проще? И что может быть милосерднее? Обречь человека на то, чего он сам уже так хочет… Почему нельзя сделать этого? Оделис не понимает, почему…

— А мне… — усмехается Якобина как-то зло, — есть, за что зацепиться…

Оделис отшатывается. Кое-как находит в себе силы отстраниться, отпустить его руку, практически отскочить в сторону. Линдслей едва может пошевелиться от ужаса, который её переполняет. Люди такого рода, как этот мужчина, что стоит перед ней сейчас, ничего не делают просто так, ничего не делают из чистого каприза — такое поведение уж скорее можно ожидать от ребёнка вроде Эйбиса. Но этот человек был совсем другим — Оделис практически соприкоснулась с его душой. Она могла это утверждать. Такие люди никогда и ничего не делают просто так.

Мужчина стоит перед ней и поправляет своё тёмное пальто. Вот! Это было странно! На улице тепло — Оделис была в одном лёгком сарафане и не замерзала, хотя обыкновенно мёрзла очень сильно и даже тогда, когда всем было ещё жарко. А он стоит в зимнем пальто на солнцепёке, его шея обмотана алым шерстяным шарфом — и он словно не чувствует никакого дискомфорта.

— Чего вы хотите? — спрашивает Оделис почти истерично. — Зачем вы дали мне прочесть ваше воспоминание, сэр?

Она не понимает… Она в ужасе от того, что только что ей довелось увидеть. Быть может, и не стоило воспринимать это настолько близко к самой себе, но… Люди не любят показывать свою душу кому-нибудь. Душа — священна. Она — неприкосновенна. Никто не имеет права прикасаться к чужой душе, если это не в интересах вынесения справедливого приговора за некоторое преступление — которое в этом случае должно быть очень и очень серьёзным. И каждый человек считает свою душу неприкосновенной. Это то, что нельзя доверить никому на свете, а тут… Ей дали прочесть воспоминание. Должно быть, являющееся частью какой-то ужасной череды событий для данного человека. А был ли он человеком вообще? Каждый человек, маг, вампир, эльф или сильф боится за свою душу. Каждый. Почему же этот мужчина не боялся?

— Чего я хочу? — усмехается человек невесело. — Ничего не хочу. Уже. Достаточно давно я понял, что мне совершенно ничего не нужно.

А в голове Оделис всплывает лишь одно слово — мести. Этот человек хочет мстить. Всем, кто был так или иначе виновен в его горе, в его боли, что калечила и разрывала его душу на части… Он был, вероятно, весьма умён, в его глазах буквально светился этот живой ум, неплохо образован. Он был хорош собой, почти красив, вероятно, некогда даже обаятелен, возможно — улыбчив… Вероятно, у него когда-то очень красиво, почти завораживающе блестели глаза, когда ему было хорошо, когда он мечтал что-то сделать, что-то совершить… Что-то такое, от чего содрогнулась бы вселенная…

Но он несчастен. И готов мстить за это несчастье. Он не улыбается сейчас, лишь как-то неуверенно кривит губы, пытаясь это сделать. Но не может. Глаза его смотрят устало, сами они практически пусты. В них нет ничего, кроме той боли, которую он чувствует, вероятно, уже очень давно. Оделис заглядывала в его душу, она почти видела его глаза — правда, с другой стороны. И там они были моложе. Сейчас он уже старик, а тогда был ещё так молод…

Этот человек испит кем-то до дна. От него самого практически ничего не осталось.

Он сам — пуст.

Он в ярости.

— Как вас зовут? — испуганно бормочет девушка. — Ваше имя, сэр?

Оделис, кажется, догадывается… Это просто не может быть кто-то ещё. Его глаза… Они нечеловеческие. У людей глаза редко бывают настолько яркими. И Линдслей боится. На самом деле боится — потому что тогда получается, что живой она отсюда уйти уже не сможет. Разве отпустят её после того, что ей удалось увидеть? Он знает, что она медиум. Знает — и дал прочесть ей свои мысли, своё воспоминание. Разве есть у этого мужчины хоть какая-то причина оставить её в живых после того, что она увидела? Разве есть у неё хоть один-единственный шанс уйти из этого места? Бежать она не сможет. Это просто бесполезно — вот если бы она была оборотнем, у неё был бы некоторый шанс. Но она не оборотень. Она медиум. Просто слабая глупая девчонка, умеющая читать чужие мысли при прикосновении. Тому, кто стоит перед ней, не составит никакого труда догнать её, если она бросится бежать. Хватит нескольких секунд. Может быть — даже меньше. И, всё же, пожалуй, больше всего на свете Оделис Линдслей сейчас хочет сбежать из этого места.

— Ты же сама это очень хорошо понимаешь, — говорит мужчина. — Я видел это в твоих глазах — ты поняла, кто я.

Поняла. Но… Ведь этого не может быть, правда? Это Эрна бы обрадовалась, поняв, кто перед ней стоит, это Эйбис бы всё равно рассмеялся и рассказал что-то невообразимо глупое, как он умеет делать, это Райн пожал бы плечами и сказал, что это не его дело — кто тут ходит, это Леонризес бы безмятежно и, как ей и полагается, безукоризненно вежливо узнала, как у этого человека дела и не нужно ли ему чего-нибудь. Но Оделис Линдслей была не такой, как они. Она не могла радоваться столь ужасному только из-за того, как оно необычайно, не могла отшучиваться, прекрасно понимая, что это не поможет, не могла просто пройти мимо, равнодушно отметив, что это — не её дело, не могла быть доброжелательной к этому человеку… Она боялась его. Боялась потому, что очень хорошо понимала, что больше никто на свете не может стоять перед ней в эту самую минуту. Человек… Он и человеком-то не был…

— Нет, — качает головой Оделис неверяще. — Скажите сами! Скажите сами, как вас зовут, сэр! Пожалуйста, скажите это сами, сэр!

Он лишь пожимает плечами, снова поправляет то и дело съезжающий с шеи тёплый алый шарф, смотрит на неё очень внимательно, словно бы… Словно бы не только ей удалось прочесть его душу, словно в тот момент, когда она видела его воспоминания, чувствовала его мысли, эмоции, он точно так же видел её… Это весьма вероятно, учитывая то, кто он такой. Это более чем вероятно. Оделис просто уверена в том, что её душу тоже прочли. Но зачем? Зачем она понадобилась этому мужчине? Она не была умна, как была умна княжна Леонризес, она не интересовалась так, погрузившись в них с головой, как Эрна, она не была сильна — практически, у неё только и была та сила, чтобы читать души. И, если бы он был человеком, Оделис поняла бы, для чего она нужна, но демонам не нужны медиумы для того, чтобы как-то увеличить своё преимущество перед врагом — они и сами это прекрасно могут сделать.

Никто больше не может стоять перед ней — Оделис прекрасно понимает это. Но девушка ещё надеется. Надеется, что все её разумные доводы окажутся ошибкой, что она потом сможет посмеяться вместе с Эрной и Леонризес над тем, что она, всё-таки, излишне увлеклась идеями Хоу, что перед ней сейчас окажется именно человек, а не демон, что, даже если и демон, то не этот. Кто угодно, кроме него!

Он, очевидно, искалечен — чуть горбится, смотрит безразлично, и руки у него дрожат… Где это видано, чтобы у героя древних преданий дрожали руки? Он бледен, сух, а в каждом его движении присутствует какая-то болезненность. Он болен, он искалечен, он пуст… Но это ведь не отменяет того, что перед Линдслей сейчас стоит один из сильнейших демонов — тот, от кого отвернулись даже его собратья. По легендам он был очень разумен и очень скрупулёзен, а ещё почти всегда улыбался. Йохан описал его таким — разумным, сильным, излишне тщательным и почти всегда весёлым… Но перед Оделис сейчас стоял совершенно другой человек. Почти сломанный. Почти — в нём ещё оставалась та стать, которая теперь и пугала Линдслей особенно сильно, он был полон той своей силы, которую добился едва-едва в те времена, но… Пятьдесят тысяч лет тюрьмы не могли не сказаться. Ни на ком. Человек бы уже успел умереть. А для демона это не срок. Демоны живут куда дольше людей. Но даже для них это очень много. Пятьдесят тысяч лет… Если перед ней и стоял тот, о ком сейчас Оделис думала, он был совершенно иным, нежели это было описано в легендах. Это бы кого угодно сломало. Тем более, Линдслей думалось, что другие демоны вряд ли оставили бы такие прегрешения своего собрата безнаказанными.