Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka". Страница 279

Линдслей старается хоть как-то отвлечься от своего страха. Она старается получше разглядеть его. Перед ней стоит высокий худой человек, болезненно бледный, с тёмными синяками под глазами, в руке его окурок сигареты — мать всегда говорила Оделис, насколько курение вредно, девушка никак не может понять тех, кто берёт эту отраву в руки, — указательный палец пересекает тонкий шрам. Одет он в тёмное поношенное пальто, а на его плече…

— У вас на плече — следы ото мха, — замечает девушка тихо. — Откуда? Здесь нигде не растёт мох. Я знаю.

Он кривит губы в усмешке. Не улыбается, не смеётся — именно усмехается. Почему? Это почему-то заставляет Линдслей практически отшатнуться от него. Должно быть, это не слишком вежливо по отношению к этому человеку. Плевать. Она не Леонризес. Она не обязана быть всегда вежливой.

— Вы можете перемещаться очень-очень быстро — мгновенно переноситься из одного места в другое… — бормочет девушка как-то слишком уж осторожно. — Очень мало кто это может, сэр.

Он вздрагивает словно от удара, с какой-то необъяснимой болью смотрит на неё. Словно она причинила ему боль своими словами… Странно — Линдслей не сказала совершенно ничего такого. Она даже была вежлива — ей это удалось, хотя от страха девушка и думала, что скажет что-то довольно грубое… Ей совершенно не за что себя винить в том, что он так болезненно дёрнулся от её слов.

— Я сильнее, чем ты, девочка, — усмехается человек почти грустно. — Я многое могу, девочка… Очень многое…

Она верит в это. Разумеется — верит… Разве возможность перемещаться из одного места в другое за считанные секунды — мох на его плече был ещё совсем свежим, словно он запачкался ещё несколько минут назад, — не была тому подтверждением? А если человек умел делать это, он, конечно же, был способен и на многое другое.

— Подойди ближе! — говорит он почти властно. — Подойди и дотронься до моей руки, маленькая девочка-медиум…

Он засучивает правый рукав — только сейчас Лиднслей видит так же то, что кисти обеих его рук сильно обгорели. Странно — когда она смотрела на него, когда заметила мох на его пальто, она не видела этих страшных ожогов… Оделис осторожно, с каким-то почти суеверным ужасом дотрагивается до его искалеченной руки, очень аккуратно касается своими пальцами его худого запястья — той тонкой полоской кожи между обгоревшей кистью и рукавом чёрного пальто…

Червовая восьмёрка довольно легко прорывается в разум этого странного человека — он добровольно впустил её. Она чувствует, как с головой окунается в какой-то бесконечный поток. Поток мыслей и воспоминаний у каждого человека свой, отличный от других — Оделис достаточно лишь прикоснуться к любому человеку рукой, чтобы увидеть и почувствовать это. Одно прикосновение — и она в ворохе его чувств, мыслей, эмоций, воспоминаний. Девушка всегда почти боялась этого — боялась быть совершенно другой, отличной от остальных… Это всегда было необыкновенное ощущение — погружаться в водоворот чужих мыслей. Только мысли. Только воспоминания — она чувствовала всё то, что чувствовал человек, чьи мысли были сейчас ей доступны, она могла буквально коснуться их рукой, буквально увидеть их. Оделис слышала их. Мысли. Каждую незначительную деталь, которую человек помнил, она могла подметить и увидеть. Почти на самом деле прикоснуться к сердцу того человека, которого она в данный момент держала за руку. Не ощущала ничего, что тот человек в тот момент ощущал физически. Только мысли, только эмоции. Пожалуй, это было почти страшно. Звучало страшно во всяком случае. Наверное, в этом не было ничего такого — раз в несколько десятилетий рождались маги, которые это умели. Умели — проноситься через водоворот мыслей и чувств человека, к которому прикасались. В этом не было ничего такого — рождались же и маги крови, и маги разума, и маги душ, и маги мироздания. Так и это — это был просто странный дар, который был и проклятьем для своего обладателя. Нужно было научиться жить с ним. Научиться делать вид, что ты не замечаешь лжи, фальши в людях — потому что тогда легче общаться с ними. Обычно все, кто каким-то образом узнавал о таких способностях девушки, отшатывались от неё, просили больше никогда не приближаться к ним… Почему же этот человек сам сказал ей дотронуться до него? Что было в его памяти такого, что он хотел бы поведать ей?

Через каких-то несколько секунд она оказывается словно бы в каком-то тёмном, должно быть, сыром, помещении. Кругом лишь холодные камни. Тёмная камера, довольно большая, правда, по размерам. Неприятное, жутко неприятное место. Тёмное, должно быть, сырое и холодное…

Человек, в мыслях которого Оделис сейчас находится, прикован цепями к стене. Линдслей не слишком хорошо понимает, что происходит. Она снова чувствует, как в её душе появляется страх. Должно быть, она труслива. Спорить с этим уже поздно, да и слишком глупо — ей, действительно, страшно.

В камеру — это, очевидно, именно тюремная камера — входит странная девушка в каком-то совершенно неуместном в данной обстановке вечернем длинном светло-сиреневом платье. Она подходит к этому человеку жутко медленно, не торопясь, к тому же — будто бы чуть-чуть пританцовывая. Бесшумно, лёгкой походкой… Это выглядит столь неуместным в этой обстановке, где стены буквально давят на сознание человека, заставляя его чувствовать себя некомфортно, нехорошо…

— И как тебе, Предатель, — усмехается девушка, чьего лица Оделис не может разглядеть — оно сокрыто за какой-то полупрозрачной вуалью, — любить ту, в чьей смерти ты же и повинен?

Человек почти вздрагивает, смотрит на эту девушку зло, почти сходя с ума от невыносимой боли. Что за боль терзала его душу? Оделис не понять это, она чувствовала себя как-то слишком уж неуютно, находясь в сознании этого человека — он не позволял ей видеть и слышать его мысли, только показывал само воспоминание. Насколько же он был силён, раз мог такое? Оделис знала, что Константин, Эйбис и Леонризес могли вытолкнуть её из своего разума, если бы она решила залезть туда, но тут дело было совершенно в другом — этот странный человек позволял ей копаться в его сознании, но только в той его части, которую он мог ей показать.

Девушка в светло-сиреневом платье подходит совсем близко, почти вплотную, она дышит практически в губы этому мужчине, смотрит с каким-то ужасно очевидным и каким-то неправильным и правильным одновременно превосходством, улыбается — Оделис не может этого разглядеть, но она совершенно точно знает, что эта девушка улыбается. Потому что мужчина, к которому она пришла, совершенно точно это знает.

— Каково это, Ренегат, — продолжает она, вонзая ему в рёбра ещё один кинжал, — быть бессмертным — полностью, абсолютно бессмертным, неубиваемым, когда все твои друзья и твоя любовь мертвы?

Боль — страшная, всепоглощающая боль. Это то, что Оделис почти физически ощущает теперь. Нечеловеческая. От этого снова становится жутко страшно. Девушка боится того, что вот-вот произойдёт… Боится увидеть то, что скорее всего сейчас будет. Она никогда не любила кровь. Всегда боялась её. Всегда была готова завизжать от вида даже нескольких капель…

— Каково это, любимый из сыновей Киндеирна и Гормлэйт? — тихо, неторопливо, почти нараспев произносит девушка в фиалковом платье, подходя совсем близко к нему, заглядывая в самые глаза. — Каково это быть бессмертным? Ты так стремился к вечной жизни… Ты так хотел быть неуязвимым…

Он дёргается. Дёргается изо всех сил. Но цепи держат его крепко. Сковывают его надёжно. Он может шевелиться, может немного двигаться, но не может сделать ничего, что причинило бы вред ему или его палачу. Это, должно быть, ужасная пытка — иметь возможность двигаться, не быть прикованным абсолютно, но чувствовать своё бессилие.

Он дёргается снова. И снова. Но цепи лишь сильней впиваются в его запястья… А девушка, гаденько улыбнувшись, почти ласково касается его пальцев — и вот человек стискивает от боли зубы, чтобы не закричать. А Оделис видит этот пламень на кончиках пальцев гаденько улыбающейся девушки в сиреневом платье.