Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka". Страница 289

Он обнимает её в ответ. Иногда Хоффману до ужаса жаль эту несчастную брошенную и осуждаемую всеми принцессу, эту смешливую белобрысую девчонку, которая ещё несколько лет назад, быть может, умела так ярко и счастливо смеяться, умела так искренне и доверчиво относиться к людям, умела любить всем сердцем и не умела быть циничной, надменной, по-злому насмешливой… Он сам никогда не понимал людей — тому, пожалуй, было причиной его одиннадцатилетнее заточение в стенах собственного дома. Кто общался тогда с безумным, замкнутым и мрачным мальчишкой? Лишь несколько людей… Слуги побаивались его после смерти Мари, с психиатрами разговаривать он не слишком любил, Аннэт была мертва, он сам столкнул её с лестницы, Мари тоже была мертва, и тоже из-за него, потому что никто больше не был виноват в том их приключении на развалинах старинного и зловещего замка, отец заезжал лишь несколько раз в год, чтобы только передать деньги на содержание сына экономке, Ерин бывал совсем лишь изредка — хоть и учил его в те редкие часы их встреч игре на фортепиано, чему Джордж всегда был благодарен этому молодому служителю церкви, а мать не заезжала вовсе. Георг Хоффман уже не вспомнит её лица, пусть и Джордж Блюменстрост помнил его так ярко и чётко, пусть он, её маленький сын, ночами так часто и так жалобно звал её, надеялся на то, что она когда-нибудь придёт, когда-нибудь воспротивится своему мужу и полюбит своего ребёнка. Как бы презрительно не относился к матери маленький мальчик Джордж Блюменстрост, как бы не ненавидел её за ту слабость, Георг Хоффман всегда будет ненавидеть и презирать с большей силой. Никто не чувствовал его боль, никто не должен был и догадываться об этой непростительной слабости — о чувствах к родным, которых, по мнению коллег графа, которое он всегда поощрял, никогда и не было и не могло и быть у бездушной счётной машины, которой и являлся Георг Хоффман. А Алесия Хайнтс догадывалась. Более того — она знала.

— Мне иногда кажется, Георг, — усмехается Алесия как-то горько, — что я не доживу до следующего Рождества…

Он касается большим пальцем правой руки её щеки, осторожно стирает тонкий след от слезинки, что скатилась ещё несколько мгновений назад. Его сердце буквально сжимается от странной жалости к ней. Ему совсем не хочется, чтобы она умирала… Ведь не могут небеса быть настолько несправедливы к человеку, чтобы отнять у него всё во второй раз? Он пережил это один раз. Смог пережить. Это многих нервов стоило ему. Многих душевных сил. Второй раз он пережить это вряд ли сможет… Он просто не может отпустить от себя и Алесию…

Мари Блюменстрост больше нет, да. Её давно — нет. Она растворилась, ушла на небо, когда ей было ещё всего шесть лет. И её брат Джордж Блюменстрост долго не мог смириться с этой утратой… Дьявольски долго! Но он сможет с этим справиться — благодаря Алесии Хайнтс, которая стала для него всем… Стала настоящей сестрой, от потери которой ему будет совершенно невозможно оправиться…

— Разве тебе не нравится тот праздник, который я принёс с Земли специально для тебя? — как-то почти грустно спрашивает граф.

Она смеётся сквозь слёзы, обнимает его покрепче, прижимается так близко, что ему самому это уже кажется ужасно неправильным, ужасно странным… А он говорит какую-то чепуху, которая позволяет им обоим как-то невесело рассмеяться и лишь покрепче обнять друг друга… Потеря Алесии Хайнтс для него будет невосполнимой, он от неё никогда не оправится… И он сможет отомстить. И будет бороться, чтобы никогда не допустить этой потери. Даже если бороться уже бесполезно.

Она переживёт его! Она обязана пережить его!

— Нравится! — вздыхает Алесия. — Ты не представляешь, насколько сильно мне нравится этот праздник… Но, знаешь, я бы так не хотела умирать!

Он лишь усмехается этим словам. Графу Хоффману самому совершенно не хотелось умирать, ему хотелось жить, дышать полной грудью, хотелось кружиться в танце, непонятном ему самому, хотелось спорить и противоречить, хотелось ненавидеть, хотелось презирать, хотелось смотреть свысока, хотелось любить… Жить… Ему хотелось, чтобы его жизнь продлилась как можно дольше — хотелось жениться, хотелось увидеть взросление собственного ребёнка, хотелось смеяться, шутить, иметь собственное мнение, но иногда никому его не говорить, хотелось рассказывать какие-нибудь глупые анекдоты Делюжану, хотелось смотреть в его глаза и думать о том, что, наверное, он всегда мечтал о таком отце, понимающем всё на свете, умеющим прощать, умеющим шутить, умеющим рассказывать глупые и красивые истории о собственной великой любви, что прошла когда-то давным-давно… Ему хотелось жить — смеяться и кутить вместе с Горацием, который был таким хорошим братом ему, проматывать деньги, спускать их на какие-нибудь немыслимые глупости… Ему хотелось жить с такой же счастливой улыбкой на лице, как Алесия, но он не находил в себе таких сил, смеяться и шутить, как шутила она, оставить в своём сердце место для того капризного и удивительного ребёнка, которым он когда-то был… Ему было всего двадцать пять. В его возрасте жизнь только начинается — жизнь с кутежами, балами, интригами, влюблённостями, новыми знакомствами, добрыми и не очень глупостями, кучей ошибок… В его возрасте жизнь должна только начинаться. А у Георга Хоффмана жизнь уже практически заканчивалась… Ему совсем не хотелось умирать, хоть иногда и казалось, что жить уже и не за чем — ему хотелось жить. Жить! Кружиться в вихре событий и не обращать ни на что внимания, верить в маленькие чудеса и ждать большого чуда, грустить по вечерам не о давно умершей сестре, а о девушке, на которой ему бы хотелось жениться, которую он бы смог полюбить… Эта девушка… Кого он смог бы полюбить? Алесию? Кружащуюся в вечном танце жизни Алесию? Совсем немного легкомысленную и до невозможности добрую? Монику? Строгую и принципиальную Монику? Воспитанную, как и он, в провинции и имевшую строгие моральные принципы и недостижимые идеалы? Джулию Траонт? Далёкую и недостижимую Джулию Траонт? Умеющую по-настоящему любить и так по-настоящему несчастную? Анну? Умную и смешливую девчонку Анну? Трепетную и очаровательную?

— Никто не хочет умирать, — как-то тяжело произносит мужчина, снова вспоминая прогнозы врачей, наперебой заявлявших, что с его лёгкими ему не прожить больше шести-семи месяцев…

Он тоже хочет жить. Казалось бы, зачем графу нужно это? Его сестра, его драгоценная Мари, уже давно мертва… Но зато есть другой человек, ради жизни которого ему ещё стоит постараться, за жизнь которого он ещё должен сразиться и просто обязан приложить все усилия, чтобы она не прервалась… Ему не хочется отпускать от себя Алесию. Она единственный по-настоящему близкий ему человек, единственный, кто понимает его, кто готов приводить его в чувство раз за разом, когда ему до одури сильно хочется прервать свои мучения… Он сам ещё хочет жить… Ему самому хочется ещё раз пройтись с Хайнтс по набережной, подать милостыню какому-нибудь бедному человеку, посмеяться над ним вдоволь, похохотать, скупить половину лавки с нарядами, зайти к ювелиру и заказать что-то немыслимое и безвкусное, чтобы потом Алесия как-нибудь надела это украшение на какой-нибудь очень важный бал… Ему хочется жить… До невозможности хочется жить… Он отдал бы всё за это!

— Но ты и не умрёшь! — смеётся вдруг граф. — Ты молодая, здоровая, красивая… Ты — потрясающая девушка, Алесия Хайнтс! Тебе не стоит плакать из-за такой глупости. Ты проживёшь ещё очень долго, ты ещё успеешь побывать на… побывать на моих похоронах, возложить цветы к моей могиле, Алесия.

Ему осталось недолго. Быть может — лишь пара месяцев. Он болен, тяжело болен, и то, что он до сих пор может подниматься на ноги — лишь ирония жизни. Но она — красавица Алесия Хайнтс — проживёт куда дольше. И это единственное, что греет его душу. Что она — человек куда более достойный, чем он — проживёт намного дольше. Быть может — доживёт до девяноста лет, будет сидеть в окружении внуков длинными зимними вечерами и вспоминать о странном человеке, который умер так рано… Он бы хотел, чтобы она вспоминала его, как некого доброго чудака, что был готов выполнять все её капризы… Хотел бы, чтобы она его вспоминала…