Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka". Страница 323

— Ты же целуешь мои руки, Абалим, — улыбается девушка, поднося к своим губам его пальцы. — Почему же я не могу поступать так же?

Расшитый серебром и жемчугом сарафан был подарен ей на именины «дядюшкой Григори», как его называли все сёстры Абалима. Сам юноша никогда не любил его, этого слащавого старикашку, что пытался подкупить своими глупыми подарками Сабаот, Бефору и Эмпириан, а так же их отца… И всё же, Абалим не может не признать, что на его Сабаот сарафан смотрится чудесно. Она кажется такой хрупкой в этой одежде, что ему страшно даже обнять её — кажется, что она рассыпется от одного его прикосновения. Но она сидит прямо на его бёдрах, смотрит с вызовом и смеётся. А он совершенно не сопротивляется этому (ну, почти), улыбается и гладит свободной рукой её спину. Словно бы так и должно быть, думается Абалиму.

Нет, пожалуй, именно так и должно быть — они должны быть постоянно рядом, чувствовать друг друга, прикасаться к коже, держаться за руки, чувствовать тепло друг друга… Они ведь близнецы, думается юному эльфийскому князю. Они имеют право быть друг другу более близкими, чем этого позволяют приличия. Они — одно существо. Как они могут ночевать в разных комнатах, проводить время по-разному? И как им могут не позволить находиться рядом в одной комнате, как им могут не позволить быть слишком близкими друг другу? Да и как они, вообще, могут быть слишком близки? Как? Разве могут близнецы не быть одним существом, как это было у них? Разве могут они выдержать всё это — все эти глупые правила, которые касались братско-сестринских отношений? Разве такое возможно? Разве они не созданы богами, как одно целое? У Сабаот руки становятся холодными, когда Абалим их не согревает слишком долго, а у Абалима темперамент слишком горячечный, должен же хоть кто-нибудь это остужать… Ему иногда кажется, что он совершенно не способен остановиться вовремя. Впрочем, пожалуй, не кажется. Он никогда не умел делать это. В лучшем случае приходила его умница-сестра и, обняв его, уводила в другую комнату, заставляя кое-как «остудиться», прийти в себя и несколько осознать то, что он обычно успевал провернуть на «горячую голову».

Немного подумав, юноша кое-как отстраняет от себя Сабаот и подходит к двери, после чего запирает её. Совершенно ни к чему, чтобы кто угодно мог войти к ним в такой момент. И так, слишком часто уж мать одёргивает их обоих, чтобы вели себя «более прилично». Но как она не может понять, что просто не в состоянии Сабаот не кинуться брату на шею, когда тот приезжает после похода или охоты? Как она не понимает, что ему просто необходимо подхватить сестру на руки, уткнуться носом в её шею и фыркнуть от смеха, потому, что её волосы щекочут его шею? Разве не она сама их выносила? Почему же она не хотела понимать, что это не просто блажь, когда они обнимают друг друга, когда Сабаот мечтательно прижимается к его плечу и шепчет что-то из тех вещей, которые она так любит… Почему мать не хотела этого понять? В подобных отношениях между близнецами нет ничего постыдного или плохого. Они просто одно существо. Каждому же человеку время от времени нужно обхватить себя руками и побыть наедине с самим собой… Почему же им двоим не позволяли этого делать?

— Я твой брат… Я и должен так делать, — произносит Абалим серьёзно. И почему-то даже не думает смотреть в эти смеющиеся зелёные глаза. В такие родные ему глаза. Нет — в свои собственные…

Кто-то же должен целовать твои руки, хочется сказать ему. Кто-то же должен… И кто-то обязательно должен подхватывать тебя на руки, хочется сказать Абалиму. Ещё хочется добавить, что он ни за что на свете не спускал бы её со своих рук, если бы она ему это позволила.

Сабаот этого заслуживает. Заслуживает того, чтобы её любили так же, как её любит её брат. Она заслуживает, чтобы все её так любили. И Абалим искренне удивлён, что мало кто видит ту красоту, которую он способен в ней разглядеть. Она ведь совершенно другое, не то, что о ней говорят. Не холодная вовсе, не ледяная, не каменная… Она — его насмешливая младшая сестрёнка Сабаот, которую нужно носить на руках и постоянно целовать. Даже тогда, когда она бывает ужасной врединой. Ужасной несговорчивой врединой… Даже тогда она заслуживала всего самого прекрасного и чудесного. Но почему-то никто особенно этого не понимал. Тот человек, которого отец прочил ей в женихи, кажется, делал вид, что понимает. Абалим не выдержал тогда и спустил этого лицемерного типа с дворцовой лестницы. Кажется, этот ужасный человек чуть не свернул себе шею. А Абалим потом едва отошёл от той взбучки, которую задал ему отец. Сабаот втихаря потом приходила каждый день, наверное, целый месяц и удивительно терпеливо мазала ему спину и… то, что ниже. Впрочем, что говорить о том, что случилось после с самим Абалимом, если тот тип, всё-таки, уехал и отказался брать в жёны Сабаот? Она была ещё слишком мала, чтобы выходить замуж. И пусть Сабаот младше его всего на час, она всё равно слишком мала! И пусть им обоим уже по семнадцать лет…

Абалим улыбается почти радостно и осторожно целует сестру в шею.

Девушка чуть недовольно хмыкает, а потом забирается своими холодными руками ему под рубашку. Проводит по груди, потом по животу, потом опускается ниже. Он вздрагивает от каждого её прикосновения. Слишком холодно, слишком щекотно, слишком приятно и слишком радостно… Трудно передать, какой восторг он испытывает, когда чувствует её руки на своей коже.

— Сабаот! — охает он. — Ну зачем ты это делаешь? Я боюсь щекотки, ты же знаешь!

А наглая девчонка лишь смеётся и продолжает его щекотать. И гладить. И даже щипать! Вот скверная девчонка! Абалим даже пошевелиться не может от её прикосновений, чего, видимо, сестра и добивалась. Эльфийский князь успевает почувствовать лишь то, как его снова толкают на кровать…

Эйбис Вейча, увидев утром, что она вышла из дома и направляется к скалам, решил последовать за ней. По правде говоря, к скалам был ещё один путь — Эйбису его показали соседские мальчишки, — и путь этот был намного короче, пусть и несколько опаснее. Он спешит настолько, насколько только способен спешить. Он ведь не может позволить ей оставаться на таком холоде совершенно одной! Пусть леди Джулия его не увидит — хорошо было бы, чтобы не увидела, — но в одиночестве он её никогда не оставит.

Эйбису думается, что в этом вся она — хрупкая, болезненно хрупкая, чрезвычайно тонкая и ранимая… И удивительно смелая и сильная. Вейча никогда не мог понять, почему никто не видел в этом той красоты, которую видел он? Она ведь была совершенством… Настоящим совершенством — не фарфоровым, не ледяным, не каменным. Живым. С таким же трепещущим сердцем, которое может быть у самого чуткого и замечательного человека, которого только можно представить.

Когда Эйбис приходит, она стоит около самых скал, касаясь эльфийского хрусталя рукой… И он почему-то улыбается. Пожалуй, Вейча вряд ли кому-либо смог бы объяснить — почему именно. Ему просто нравилось наблюдать за ней, нравилось смотреть за тем, как она сама мечтательно улыбается… Джулия Траонт редко улыбалась мечтательно. Всё чаще — холодно, с вызовом. Те улыбки тоже шли её лицу, с ними она совсем не становилась ужасной или даже хотя бы просто менее красивой… Герцогиня Джулия была прекрасна всегда. Не было вещи или эмоции, которые могли бы испортить её. Уж в глазах Эйбиса точно. Она была совершенством, к которому страшно даже прикоснуться, не то что зажать в руке и держать. Леди Траонт… Вейча бредил ею почти что с того самого дня, когда она спасла его. И, пожалуй, это было несколько странно, хоть и совершенно естественно.

Она оборачивается, почувствовав чьё-то присутствие рядом с собой. Поворачивается, смотрит удивлённо и недоумевающе. Словно бы совершенно не ожидая того, что за ней может кто-то вот так подло шпионить, когда она думает о чём-то слишком личном, о том, что она не хотела бы показывать кому-либо другому.

— Глупый мальчишка!.. Опять — в одной рубашке!.. — вздыхает она, глядя на него с укором. — Ты же простудишься!