Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka". Страница 322

Было здорово чего-то бояться.

У неё была своя жизнь. С братом, с сыном. Даже с Жаном, с милым мальчиком из капеллы, который так ей понравился… Но воспоминания о том времени, когда она путешествовала вместе с людьми, которые стали ей так дороги, постоянно преследовали её. Джулия просто не могла от них отказаться. Даже ради своего сына. Ей хочется думать, что она — не просто герцогиня. Что у неё была своя жизнь. Странная, неправильная и бесконечно увлекательная. Что поделать — всю свою жизнь она потратила на поиск удовольствий. Свои маленькие прихоти она любит слишком сильно. Она никогда не смогла бы от них отказаться. Это бы было для неё практически равносильно смерти — потеря положения, денег, титулов… Потому что это бы означало крах всего, чего она добилась.

У неё была своя жизнь. В королевстве, которым некогда правил её отец. В королевстве, в котором она родилась и выросла. В поместье, в садах которого каждую весну цвели вишни. Их сок был похож на кровь. По цвету, во всяком случае. Да и по ощущениям тоже. Забавная аналогия. Вишня — самое кровавое дерево, пожалуй, которое только возможно представить. И одно из самых удивительных растений. Джулия многое повидала — она имела возможность ощутить на себе всю несказанную прелесть этого мира, — но порой замечала самые удивительные вещи в том, что никто не считал удивительным или хотя бы прекрасным. Каждый миг, прожитый герцогиней Траонт, вряд ли можно было назвать прожитым уж точно не зря. Были ошибки, было чудовищное самолюбие, мешавшее ей слишком сильно любить людей или хотя бы доверять им так, как они того заслуживали. Она не слишком хорошо умела быть мягкой или нежной. То и дело прорывался её скверный норов, как все говорили… Ни с кем она не была почтительна или покладиста должным образом. Наверное, именно поэтому в её судьбе всё складывалось так — тяжело, со скрипом, невыносимо и… чудовищно прекрасно. Пусть далеко не каждый миг в её жизни был полезен, но почти что каждый был бесподобен, волнителен, ослепителен… Разве это было не потрясающе? Это безумное хвастовство и удаль, эти завораживающие, сбивающие с толку взгляды, эти ехидные и бесконечно бесподобные улыбки, эта непозволительная вседозволенность, во всяком случае, иллюзия вседозволенности, красивая и безупречная иллюзия, и это целиком и полностью бессмысленное зубоскальство, и всё это без малейшей ноты неприличия. Наверное, именно поэтому, так развратно и бесстыдно это смотрелось. И Джулия не променяла бы свою бессмысленную и глупую погоню за удовольствиями ни на какую другую судьбу, пусть и такую, которая принесла бы куда больше доброго мнения в глазах других. Да и что было оно — это доброе мнение? Разве было в свете хоть что-нибудь более бесполезное? Бесстыдство было куда более заманчиво. Непристойность, развратность — они были лишь одним из тех удовольствий, которые так мало себе позволяют. Они были тем, что позволяло порой чувствовать себя живым.

Забавно было то, что для того, чтобы выглядеть outrageusement, неподобающим образом, нужно было совсем немного… А чтобы слыть праведником, порой можно было делать всё, что угодно. Достаточно лишь одного чуть более сокровенного, тайного, личного, долгого, нежели подобает, касания пальцами чьих-то скул — и во всех светских салонах будут долго говорить об этом.

Джулия Траонт стояла практически на скале и любовалась открывшемся ей видом, кутаясь в свою меховую накидку от холодного ветра. Ей думалось о том, как однажды она уже здесь бывала… Как проплывали они на лодке по этой реке, как спустились к озеру… И от того, насколько близкими, насколько важными кажутся эти воспоминания, становится так хорошо и спокойно на душе… И думать ни о чём больше уже не хочется.

Пальцы зарываются в густой мех. Сложно описать, насколько это оказывается приятным. После этой треклятой погони просто валяться на шкурах было даром небес. Двое суток длилась та охота. Не счесть убитых. Не счесть павших. И всё же он выжил. И его конь перепрыгнул тогда через тот овраг. Подумать только — он мог бы лежать в этой канаве со свёрнутой шеей. Крайне неприятное зрелище. Юноша не раз видел тех, кому сворачивало шею. И это было безобразно.

Всё его тело ужасно болит. Невозможно даже пошевелиться. Он просто лежит на шкурах и старается не слишком двигаться. Неглубокая рана на его шее ноет и пульсирует. И он бы с радостью сделал бы всё, что угодно, чтобы это прошло. Каждая такая охота на несколько дней выбивала его из привычной колеи. На следующий день он обычно не мог встать ещё и из-за ужасной головной боли… Ещё несколько дней он будет чувствовать себя просто отвратительно — совершенно разбитым и опустошённым.

Была б его воля — устраивал бы такие охоты каждую неделю…

Впрочем, пожалуй, основной причиной его усталости был тот приём, который устроил отец сразу, как только они воротились с охоты. Юный эльфийский князь ненавидел приёмы и знатные ужины. Во-первых, на них было ужасно скучно, из-за чего постоянно клонило в сон, а во-вторых, нельзя было даже пошевелиться лишний раз, чтобы не заслужить очередного укоризненного взгляда, а то и язвительного замечания. Ох, как же это всё порой раздражало! И особенно — это умение Мастемы всё и всегда портить! Юный князь вздыхает и кое-как переворачивается на спину. Лежать так несколько удобнее.

Дверь в его комнату тихонько скрипит. Кто-то тихо проскальзывает в его покои. Тихонько. Неслышно. Бесшумно. Очевидно — идёт по мягкому ковру, который занимает большую часть пола. И юному эльфийскому князю думается, что нужно бы приподняться на постели и посмотреть на того наглеца, который посмел прийти к нему сейчас, когда он так устал, но на это нет никаких сил. Да что там — не хочется даже голову поворачивать… Кто-то берёт в свою руку его пальцы. Эльфийский князь думает, что, пожалуй, это даже весьма забавно — когда кто-то так осторожно касается его рук. Словно боясь ему как-то навредить своими прикосновениями… А потом… Потом он почти удивлённо вздрагивает, когда понимает, что его пальцев, его перстней теперь касаются чьи-то губы. Он кое-как приподнимается на постели — осторожно, чтобы случайно не ударить человека, пришедшего к нему — и отводит свою руку назад, убирая её от губ целовавшего.

Он улыбается и касается нежно тёмных волос той, что стоит сейчас перед ним на коленях, пытается целовать его руки и тоже улыбается. Нет — смеётся. Хохочет. Вот же… Он заглядывает в эти лучащиеся радостью глаза и понимает, что, пожалуй, вот за это он готов высидеть сколько угодно скучных приёмов. А девчонка всё ещё хохочет и снова хватает его за руку, и снова подносит её к своим губам. И наследному эльфийскому князю думается, что это просто издевательство — иначе и назвать нельзя. И он снова пытается убрать руку от её лица. И снова — безуспешно.

— Сабаот… — смеётся юноша. — Сабаот, тебе незачем делать это! Вот же глупая девчонка! Сабаот!..

Ему смешно от осознания того, как нелепо они выглядят в данный момент. Он пытается чуть приподняться на постели, но ему не дают этого сделать. Наглая девчонка быстро опрокидывает его обратно и усаживается ему на бёдра, упираясь локтями в грудь, не давая больше подняться. Она берёт его пальцы в свои и тоже смеётся. И ему кажется, что в таком виде — растрёпанная, улыбающаяся так возмутительно странно, со сверкающими неким сокровенным — только для него одного — блеском зелёными глазами — его маленькая Сабаот особенно прекрасна. Его удивительная Сабаот… Потрясающая… Замечательная… Она без всякого стеснения проводит своими тоненькими белыми пальчиками по его скуле, спускается по шее, небольно щипает плечо. А потом задерживается недолго на той не слишком глубокой ране — всего лишь царапине, хоть отец и запретил ему некоторое время охотиться или участвовать в битвах — с другой стороны его шеи. Она улыбается так бесстыдно открыто и спокойно, что у него пересыхает горло. Юноша чувствовал, что практически задыхается от того немыслимого восторга, в котором сейчас находился. Он пытается рукой дотянуться до её мягких чёрных волос, но ему не дают этого сделать. Нахальная девчонка перехватывает его руку и подносит к своему лицу, долго смотрит на перстни на его пальцах… Ему смешно и совсем чуть-чуть страшно от мысли, что кто-нибудь может войти в его покои — хуже всего, если то будет отец. Он не поймёт… А Сабаот касается своими пальцами рукава его шёлковой рубашки и почти хихикает. Проводит осторожно по ярко-алому узору, что был вышит матушкой. Задевает подушечками белых пальцев старый рубец на его запястье. Это почти больно. Лишь чуть-чуть. Недостаточно сильно, чтобы сердиться на эту безрассудную и глупую девчонку. А он продолжает лежать, даже не думая о том, чтобы сбросить её со своих бёдер. Хотя… Наверное — думая. Он бы хотел её сбросить на ковёр, нависнуть над ней и начать щекотать. И Сабаот снова толкает его в грудь, заставляя опрокинуться на подушки.