Двадцать первый: Книга фантазмов - Османли Томислав. Страница 11

— Вы знаете о подземном ходе, который идет из района Месокастро на северо-восток и после часа ходьбы выходит на поверхность в монастыре Святой Пятницы?..

— В Велгошти?

— Видимо… — неуверенно сказал Кавай.

— Ерунда. Где вы это услышали? Не существует ничего подобного. В Велгошти есть только хорошая ракия и ничего больше. Вы ее пробовали?

— Но в литературе упоминается… — профессор Кавай не стал вдаваться в подробности и комментировать ремарку Пинтова.

— Вранье! — отрезал Пинтов.

— В книге «У берегов Охридского озера»…

— Дорогой Кавай, не тратьте зря усилий, — снова перебил его археолог. — Если бы подобный ход существовал, я бы первым нашел его. В Месокастро я рылся, как крот на своем заднем дворе. Я эти места знаю лучше, чем собственный карман. И не говорите мне про монастырь Святой Пятницы. Мы его облазили вдоль и поперек, а мы были тогда молодыми и полными сил, какие вечеринки там устраивали! Когда меня не станет — хотя я думаю, что это случится нескоро — мою душу ищите там, коллега Кавай.

— Нушич говорит…

— Простите, что я вас прерываю, но, как говорила моя покойная бабушка Марица, театр теней и наука — это разные вещи, не надо их смешивать. Вы согласны, профессор?

— Но как источник…

— Для ученого записки комедиографа не могут служить надежным источником информации.

— Возможно…

— Если это все, то до свидания, коллега Кавай. Загляните как-нибудь ко мне в сад, и я научу вас вскапывать грядки. Станете настоящим специалистом. Тогда вы сами сможете выкопать подземный ход между Месокастро и Святой Пятницей, хааа-ха-хааа! До свидания!

— До…

Щелчок!

Прошло уже два дня после отъезда Майи, а она все еще не позвонила. В тот самый момент, когда в голове Гордана пронеслась эта мысль, в квартире Коевых зазвонил телефон. Деян взял трубку, произнес несколько учтивых и лаконичных фраз и после короткой паузы сказал собеседнику на другом конце провода:

— Да, вот и он завтра уезжает… — и замолчал, кивая головой в знак одобрения того, что доносилось до его уха, а потом сдержанным голосом добавил: — Спасибо… Передаю ему трубку…

Деян протянул трубку сыну, и Гордан неожиданно услышал голос профессора Кавая, который впервые звонил им домой. Кавай любезно поздоровался с Горданом и сообщил, что ему только что позвонила Майя и попросила передать Гордану, что она доехала нормально, разместилась в студенческом кампусе, но не вполне довольна и ищет для жилья другое место, и что она позвонит ему в ближайшее время.

— Майя сказала мне, что и ты уезжаешь… — проговорил профессор Кавай.

— Да, скоро, — подтвердил коротко Гордан, не желая вдаваться в подробности и тем самым тревожить домашних, только что вставших из-за стола после ужина. Гордан незаметно бросил взгляд в их сторону и через открытую дверь увидел отца, который курил, облокотившись на перила балкона — жаркий летний день клонился к закату, в то время как мать лущила стручки молодой фасоли для завтрашнего обеда, который она готовила сейчас, когда, наконец-то, стало прохладнее. Женщина глядела прямо перед собой, делая вид, что увлечена работой, а сама внимательно прислушивалась к разговору.

— Это неплохо. Вы должны использовать этот период временных неурядиц, — проговорил отец Майи в своей спокойной манере. — А когда вернетесь, все наладится, пойдет в гору.

— Сомневаюсь, — сказал Гордан опять так, чтобы не было понятно домашним. — Время — феномен со своими автохтонными законами, — добавил он, в то время как ему в нос ударил запах мелко нарезанного чеснока.

— Я как раз изучаю наш аспект этого феномена и почти могу это гарантировать, — с неистребимым оптимизмом возразил в ответ Кавай. Он с большой симпатией относился к Гордану, с которым иногда разговаривал на такие темы. Отец Майи повторил свое заключение: «Это тяжелый, но временный кризис».

— Я бы хотел надеяться, что это так, — сказал Гордан, прощаясь с профессором Каваем. — Во всяком случае, спасибо вам за все…

Только Гордан повесил трубку и погрузился в свои мысли, как услышал всхлипы. Он обернулся и увидел маму. У нее на глазах были слезы, но лицо не выдавало никаких чувств. Она вопросительно посмотрела на сына, не перестав резать чеснок.

— Что? — спросила Станка Коева, встретив удивленный взгляд Гордана. — А… Это от чеснока.

Подумав, что его кто-то зовет из комнаты, именно в тот момент с балкона посмотрел на них Деян.

— Что? — задал тот же вопрос отец, чуть повернув голову в их сторону, но этого было достаточно для того, чтобы заметить, что и у него глаза были красные, а в них стояли слезы.

— Папа, ну, что ты… — произнес Гордан, не в состоянии выдержать атмосферу молчаливого надрыва, воцарившуюся в доме.

— Это от дыма… — отозвался Деян с балкона и продолжил курить.

— Да, вот так… — неопределенно сказала Станка в знак поддержки, ссыпала чеснок в кастрюлю, шмыгнула носом и попыталась сменить тему. — Ну, вот, скоро уже и обед будет готов.

Гордан почувствовал комок в горле — еще немного и он прослезится.

Лейтенант Хью Дабл-ю Эльсинор второй был представителем уже третьего поколения коннектикутского семейства, который закончил знаменитую военную академию в Вестпойнте, самое старое военное училище в Соединенных Штатах, основанное почти два столетия назад. Теперь, когда ужасная муштра закончилась, и Хью Дабл-ю Эльсинор второй встал в бесконечный ряд выпускников Вестпойнта, который из-за цвета кадетской формы называли «длинная серая линия», он испытывал гордость. Но, честно говоря, несколько лет назад ему было не до гордости — день за днем он должен был терпеливо сносить даже непросто строгие, а абсурдно суровые порядки, заведенные в академии: жесткое обращение, беспрекословное повиновение старшим курсантам, тренировки до изнеможения. И все это делалось для того, чтобы сломить волю человека и встроить его в систему абсолютного послушания власти, которая вознаграждала за это год за годом полученными знаниями и опытом и некоторыми послаблениями в кадетской жизни при переходе в старшие классы. «Dulce et decorum est pro patria mori» — отрадно и почетно умереть за отечество, это изречение было заимствовано из «Од» Горация и стало квинтэссенцией философии элитной американской военной академии. На самом деле, эти слова он знал с самого раннего возраста, потому что слышал их от отца, а тот — от его отца, Хью Эльсинора первого… К мысли о том, что образование в академии откроет ему двери будущей офицерской карьеры, Хью Эльсинор второй также привык еще с детских лет. Другими словами, его будущая жизнь была ему известна заранее, и в ней не было места сюрпризам — все развивалось по порядку и плану, исправно функционировавшему в течение нескольких поколений.

Лейтенанта Эльсинора сразу отправили в первую командировку, он получил назначение в пехоту, дислоцированную в Боснии и Герцеговине после подписания в Дейтоне трехстороннего мирного соглашения. Он охранял линию разграничения сторон во время этого хрупкого мира.

Учась в военной академии, в своих фантазиях он представлял, как его пошлют выполнять важное и ответственное задание. Он видел себя в парадном мундире с белыми перчатками и эполетами, на которых сияли генеральские звезды, служащим стране, символом которой был герб с большим белоголовым орлом, под звездно-полосатым флагом — он отдает команды где-то на больших базах от Сан-Диего до Ньюпорт-Ньюс. У этой мечты был свой путь и своя цена, и поэтому он должен был пройти муштру и проявить себя за пределами собственной страны.

— Климент! — сквозь гомон рынка профессор Кавай услышал свое имя, донесшееся глухо, словно откуда-то совсем издалека. Он обернулся и попытался между продавцами и покупателями, овощами и фруктами, разложенными на прилавках, разглядеть того, кто произнес его имя. «Какой богатый урожай в военное время! Какой богатый…», — повторял про себя профессор Кавай, стараясь истолковать этот парадокс как добрый знак, что, впрочем, ему не вполне удавалось. Продавцы, обычно зазывавшие покупателей громкими и звучными голосами, теперь были на удивление тихи, особенно албанцы. Время было напряженное, и в условиях межэтнического военного конфликта, который тем летом разгорался все сильнее, дело могло дойти и до неприятных эксцессов. В столкновениях гибли люди, пылали мечети, церкви и лавки, которые поджигали радикалы с обеих сторон. Эта тяжелая атмосфера и страх приглушили обычно веселый и многоголосый гул рынка. Люди чего-то ждали… Климент, поглядев на приунывших продавцов, решил, что то немногое, что он купит, он купит и у македонцев, и у албанцев, хотя ему тяжело было переносить как признательные взгляды тех, кто смотрел на него с благодарностью, мол, иноверец, а покупает у продавца другой национальности, так и укоризненные взгляды стариков, представителей собственной нации, когда он покупал у «чужих» торговцев.