В одном лице (ЛП) - Ирвинг Джон. Страница 60

Я поцеловал его в лысину, только теперь осознав, что уже перерос своего миниатюрного деда. Я ушел в спальню и закрыл дверь. Но я все равно слышал мамин голос; она все еще рыдала. И вот тогда я окончательно решил, что никогда не буду плакать так, чтобы они услышали меня, — как я и обещал мисс Фрост.

На моей подушке лежала библия мудрости и сострадания в вопросах однополой любви, но я был слишком утомлен и рассержен, чтобы советоваться с Джеймсом Болдуином.

Я лучше понимал бы, что происходит, если бы перечел отрывок ближе к концу романа — о том, как «душевный холод приходит на смену умершей любви». Как пишет Болдуин: «Это поразительная метаморфоза! Все было куда страшнее, чем толковали об этом книжки, куда страшнее, чем я себе это представлял».

Если бы я перечел этот отрывок в ту жуткую ночь, я понял бы, что мисс Фрост прощалась со мной, и под странными словами «до новой встречи» она имела в виду, что мы уже никогда не встретимся как любовники.

А может, даже и к лучшему, что я тогда не перечитал этот отрывок и еще не понял всего. Мне и так было о чем подумать, когда я лежал в постели той ночью, слушая через стену манипуляторские рыдания моей матери.

Из-за стены слабо слышался и неестественно высокий голос дедушки Гарри, но я не мог разобрать, что он говорит. Я понял только, что началось «объяснение», и этот же процесс начал резко набирать обороты внутри меня самого.

С этого дня — думал я, восемнадцатилетний, лежа в кровати и внутренне закипая, — я сам буду все объяснять!

Глава 9. Двойной удар

Не хотелось бы злоупотреблять словом «отослали», ведь я уже рассказал вам, как «поэтапно» отослали из города Элейн Хедли. Как и в любом маленьком городке, где есть частная школа, в Ферст-Систер, штат Вермонт, разногласия между жителями города и администрацией академии Фейворит-Ривер не были редкостью — но когда совет попечителей публичной библиотеки Ферст-Систер решил уволить мисс Фрост, на этот счет все проявили поразительное единодушие.

Дедушка Гарри уже не был членом совета; но будь он даже и председателем, навряд ли ему удалось бы убедить горожан оставить мисс Фрост. В случае с библиотекаршей-транссексуалкой руководство академии и городская администрация сразу пришли к согласию: и те и другие были убеждены, что до сих пор демонстрировали по отношению к мисс Фрост самую похвальную терпимость. Это мисс Фрост «зашла слишком далеко»; это мисс Фрост «переступила черту».

Вспышки праведного гнева случаются не только в маленьких городках и консервативных школах, и мисс Фрост не осталась без поддержки. Ричард Эбботт принял сторону мисс Фрост, несмотря на то, что мама из-за этого на несколько недель объявила ему бойкот. Ричард утверждал, что, столкнувшись с настойчивой влюбленностью пылкого молодого человека, мисс Фрост действительно защитила этого молодого человека от знакомства с полным набором сексуальных возможностей.

Дедушка Гарри, хоть это и повлекло за собой бесконечное презрение бабушки Виктории, также высказался в защиту мисс Фрост. Она продемонстрировала достойную сдержанность и понимание, заявил Гарри, — не говоря уже о том, каким источником вдохновения служила мисс Фрост для читателей Ферст-Систер.

Даже дядя Боб, рискуя стать объектом еще более злых шуток со стороны негодующей тети Мюриэл, сказал, что Большой Ал заслужил снисхождение. Марта Хедли, продолжавшая меня консультировать и после принудительного разрыва моих отношений с мисс Фрост, заявила, что библиотекарша дала мощный толчок моей хронически слабой уверенности в себе. Мисс Фрост даже удалось помочь мне преодолеть речевую проблему, вызванную, как заявляла миссис Хедли, моей психологической и сексуальной беззащитностью.

Если бы кто-нибудь послушал бедного Тома, тот тоже мог бы замолвить словечко за мисс Фрост, но Аткинс — как и догадалась мисс Фрост — ревновал меня к обольстительной библиотекарше, и когда ее преследовали, Том Аткинс остался верен своей природной робости и промолчал.

Однако, закончив читать «Комнату Джованни», Том сказал мне, что роман Джеймса Болдуина одновременно растрогал и взволновал его — хотя позднее я узнал, что в результате этого чтения Аткинс обзавелся еще несколькими проблемными словами. (Ничего удивительного, что главным виновником трудностей стало слово запах.)

По-видимому, то, что самый громкий голос в защиту мисс Фрост принадлежал известному в городе чудаку, да к тому же иностранцу, дало обратный эффект. Мрачный лесник, ненормальный дровосек, норвежский любитель драматургии с суицидальными наклонностями — не кто иной, как Нильс Боркман — объявил себя на городском собрании «самым горячим поклонником» мисс Фрост. (Его выступление в защиту мисс Фрост могло быть несколько подмочено тем, что Нильс неоднократно поколачивал работников лесопилки и дровосеков, которые позволяли себе едкие замечания о женских ролях дедушки Гарри — а особенно тех, кто не одобрял его поцелуи на сцене.)

По мнению Боркмана, мисс Фрост была не просто ибсеновской женщиной — а в устах Нильса это означало, что она была лучшей и самой сложной женщиной, которую только можно представить, — одержимый норвежец пошел еще дальше и заявил, что мисс Фрост больше женщина, чем любая другая, которую Нильс когда-либо встречал в штате Вермонт. Вероятно, единственной женщиной, которая не оскорбилась от этого возмутительного предположения, была миссис Боркман, поскольку они с Нильсом познакомились в Норвегии; она была не из Штата Зеленых гор.

Жену Боркмана видели редко, а слышали еще реже. Почти никто в Ферст-Систер не мог бы вспомнить, как выглядит миссис Боркман и говорит ли она с норвежским акцентом, как ее муж Нильс.

Однако слова Нильса еще больше ожесточили сердца горожан. В результате его дерзкого заявления мисс Фрост пришлось столкнуться с еще более непримиримой враждебностью.

— Плохо, Нильс, — плохо, плохо, — прошептал Гарри Маршалл своему старому другу после его речи на собрании, но дело уже было сделано.

Забияка с добрым сердцем все равно остается забиякой, но Нильса Боркмана недолюбливали и по другим причинам. Нильс, бывший биатлонист, познакомил южный Вермонт со своим любимым видом спорта, странным гибридом стрельбы и бега на лыжах. Это было еще до того, как лыжные гонки набрали популярность в северо-восточных штатах. В Вермонте было несколько упорных фанатиков, которые бегали на лыжах уже тогда, но никто из тех, кого я знал, не бегал с заряженным ружьем на спине.

Нильс научил своего партнера Гарри Маршалла охотиться на лыжах. Они начали практиковать что-то вроде биатлона с участием оленей: встав на лыжи, Нильс и Гарри бесшумно загнали и пристрелили множество оленей. Ничего незаконного в этом не было, хотя местный егерь, обделенный воображением, все равно негодовал.

У егеря были и реальные причины для негодования, но в этих случаях он ограничивался благодушным ворчанием. Звали его Чак Биби, и он заведовал так называемой биостанцией, где занимался учетом возраста оленей и прочих оленьих параметров.

В первую же субботу охотничьего сезона биостанцию наводняли женщины; в хорошую погоду многие из них приходили прямо в босоножках. По всем признакам было ясно, что они не охотились на оленей, но одна за другой — в помаде и коротких маечках, при полном параде — они предъявляли Чаку Биби окоченевших оленей в застывшей крови. У женщин были охотничьи лицензии и талоны, но Чак знал, что они не убивали этих оленей. Их мужья, отцы, братья или приятели застрелили этих оленей в день открытия сезона, а сейчас они уже в лесах и продолжают охотиться. (Каждому охотнику полагался один талон, по которому разрешалось застрелить одного оленя.)

— Где вы застрелили этого оленя? — спрашивал Чак одну женщину за другой.

Женщины отвечали что-нибудь вроде: «На горе». Или: «В лесу». Или: «В поле».

Дедушка Гарри посылал к егерю Мюриэл и Мэри — с первыми двумя своими оленями в сезоне. (Бабушка Виктория, конечно, никуда ходить не собиралась.) Дядя Боб заставлял мою кузину Джерри делать то же самое — пока она не выросла настолько, чтобы решительно отказаться. Я иногда делал то же самое для Нильса Боркмана — как и незримая миссис Боркман.