Дикие розы (СИ) - "duchesse Durand". Страница 233

Впрочем, о будущем она запрещала себе думать. Особенно, о собственном и будущем своего ребенка. Ни в одном, ни в другом случае ей не виделось ничего хорошего, о чем можно было бы думать и мечтать. Таких детей не любили никогда и нигде, если только они не были внебрачными детьми королей или императоров. Но её ребёнку суждено вырасти без протекции отца, а её собственное положение оставляло желать лучшего. Никто не сможет забыть виконту или виконтессе Воле, что его или её отец не безызвестный герцог Дюран, а их мать далеко не первая и, возможно, не последняя в списке покоренных им женщин. Будь она такой же дочерью мелкого буржуа, какой была Алин Ферье, никто бы не обратил внимания на её жизнь и малейшего внимания, но она была виконтессой Воле, частью общества, питом высшего общество, одна из последних представителей рода, которому посчастливилось пережить Великую революцию. То, что могло быть простительно для простой провинциальной горожанки, было непростительно для аристократки.

Впрочем, никого кроме себя в случившемся виконтесса Воле не винила и не собиралась винить. Поначалу она пыталась понять, что в большой степени толкнуло её принять, что в большей степени толкнуло её принять то роковое предложение герцога: любовь, отчаяние или желание очередной раз бросить вызов обществу всей своей жизнью, но часы размышлений остались в прошлом. Битву обществом она проиграла, и Ида, была честна с собой и у нее не было шансов на победу. Любовь была отравлена горечью отчаянья, которого с каждым днем становилось все больше. Жизнь среди лавандовых полей и соленых ветров грозила обернуться почти выживанием, а ей не оставалось ничего иного, кроме как стоять у окна гостиной и смотреть на море.

— Ида, — голос Жюли привел виконтессу Воле в чувство, заставив обернуться и окинуть сестру быстрым взглядом, — ты себя убьешь.

— Милосердный Господь не даст мне умереть, особенно, если я того захочу, — усмехнулась Ида отворачиваясь к окну. У нее даже не осталось никого, кто помог бы ей только заботливая Жюли со своей маленькой дочкой, Жак, слишком тактичный для того, чтобы открыто жалеть свою госпожу, Люси, со спокойным понимающим взглядом и находившийся за много миль Клод, который чуть ли ни каждый день писал веселые непринужденные письма. Пожалуй, именно его поддержка была той в которой виконтесса Воле нуждалась. Все остальные относились к ней как к тяжелобольной. Клод же пытался убедить и себя, и её, что все идет, как прежде, что она не убежала от осуждения, а просто уехала к морю, чтобы развеяться. И Ида поверила бы в это, если бы у неё отчаянья, которое отравляло все её жизнь не было привкуса соленой морской воды.

Иногда она думала о том, что Клод ещё не до конца оправившись от того потрясения, которым для него стала смерть брата, стал свидетелем другой трагедии, которая так же была для него неожиданностью. В эти пол года случилось слишком много, куда больше, чем постоянно напряженный Клод мог вынести. Она видела, как он медленно каменел, замыкаясь в своем собственном мире, чтобы мир внешний не мог нанести ему ещё один удар, который бы стал смертельным, и чувствовала свою долю вины за то, что происходила с её братом. Если бы она умела искренне молиться, так, чтобы Бог мог услышать её молитвы, она попросила бы у него не лишать Клода доброты и веры в лучшее, которые пока были в нем не искоренимы.

— Если ты скучаешь по «Вилле Роз», мы можем вернуться, — спокойно проговорила Жюли, подходя ближе и тоже обращая взгляд в окно. Да, виконтесса Воле скучала по «Вилле Роз», это было единственное место, которое она действительно любила, но она приняла твердое решение вырвать и эту любовь из своего сердца. Марна, её просторы, и дикие розы остались в прошлом вместе с её добрым именем.

— Нет, — как можно более уверенно качнула головой Ида. Маркиза Лондор тяжело вздохнула.

— Тебе стоило бы и в самом деле выйти замуж за Клода, — негромко проговорила она, впервые высказывая это вслух.

— Если то, что я считаю его кровным братом для тебя не достаточно веская причина отказа, то я скажу, что он не должен расплачиваться за мои ошибки, — излишне резко ответила Ида, но Жюли это, кажется, нисколько не задело.

— Это было его желание.

— Ты же знаешь Клода, Жюли. Он всю жизнь готов потратить на то, чтобы помогать все, кто хоть немного в этом нуждается и заслуживает помощи с его точки зрения. Он заслужил того, чтобы быть счастливым.

— С тобой он мог бы быть счастлив куда больше, чем с Жозефиной, — пожала плечами Жюли.

— Даже не смотря на то, что она извинилась перед тобой за все резко сказанные слова, ты продолжаешь её недолюбливать, — усмехнулась Ида. — Между прочим, она иногда присылает очень трогательные письма.

— Я знаю, — кивнула Жюли. — Но, пожалуй, мне нужно время, чтобы смириться с тем, что она не так плоха, как я привыкла думать все эти годы.

Комментарий к Глава 62

И (вот теперь уже прям совсем точно) история движется к своему логическому завершению. По скромным подсчетам автора остался всего лишь какой-то десяток глав и все это кончится (уверена, что кто-то выдохнул и прошептал “Наконец-то!”))

========== Глава 63 ==========

В то самое время, когда виконтесса Воле осваивалась в Марселе, Эдмон молча, с выражением мрачного спокойствия на лице, заложив по своему обыкновению руки за спину, взирал на то, как несколько поредевшая, но все ещё доблестная французская армия, сворачивала лагерь, готовясь наконец покинуть Варну. Не так давно он сам принес из штаба де Сент-Арно весть, которая многими была воспринята с радостью и почти что ликованием: армия отправлялась в Крым. Настроение у всех было приподнято-воинственным. Все желали войны. Все желали победы и были уверены в ней. И чем дольше Дюран наблюдал это всеобщее воодушевление, тем больше он погружался в совсем ещё свежие воспоминания, которые он, впрочем, предпочел бы навсегда похоронить.

Воспоминания эти касались Дунайского рейда, который стал величайшим провалом французской армии и лично маршала де Сент-Арно, вместе со всем его штабом. Все, кто отправился тогда к Дунаю были полны предвкушением схватки, боя, но противника так и не нашлось: русская армия покинула место задолго до того, как там появилась французская. Блан, весьма бодрый и радостный в начале марша, в конце все больше и больше бледнел от злости, кусал губы и шел вперед из какого-то непонятного принципа. Все больше и больше он огрызался на всевозможные замечания других офицеров и особенно резко обращался к самому Дюрану, словно герцог был виноват в отсутствии противника. Эдмон, разумеется, не оставался в долгу, и их с Бланом конфронтация за время рейда к Дунаю достигла, наверное, своего пика во многом благодаря тому, что все вокруг были раздражены и напряжены. Все с каждым шагом понимали се яснее, что сейчас и в этом месте не будет, но отчего-то никто не торопился прервать этот позорный парад. Только когда положение стало совсем уж плачевным и в отряде вспыхнула холера, от которой так и не избавились, Дюран взял на себя ответственность и на правах адъютанта де Сент-Арно, гордо и без пояснений отдал приказ двинуться в обратный путь. Впрочем, никто, даже Блан, не думали о том, чтобы этот приказ оспаривать. Но было уже поздно. Половине тех, кто покинул Варну вернуться обратно было не суждено.

В пути болезнь забирала быстрее, но куда более мучительно. В лагере Эдмон предусмотрительно обходил больных стороной, здесь же было просто некуда деться и зрелище это оказалось ещё более ужасным, чем казалось раньше. Однажды кто-то предложил ему турецкую сигарету и Эдмон согласился не раздумывая, хотя в мирное время не находил в курении никакого удовольствия. Но сейчас нужно было чем-то занять себя, так как остановить болезнь было невозможно и оставалось лишь наблюдать за её жестокостью, надеясь, что эта чаша пройдет мимо. Этим и занимались почти все офицеры, задумчиво хмурясь и рассуждая о Божьей воле и прихоти. Один только Блан, похужеший, осунувшийся, с залегшими вокруг глаз темными тенями и мало отличавшийся от больных, бросался от одного умиравшего к другому, словно надеясь исцелить каждого. Эдмон, наблюдая за этими метаниями не узнавал острого на язык и грубого Анхеля Блана в том, кто сейчас пропускал через себя смерть каждого, словно каждый был ему братом или другом.