Признание в ненависти и любви (Рассказы и воспоминания) - Карпов Владимир Васильевич. Страница 29

Следовательно, необходимо было что-то делать немедленно. Тем более, как показали последующие дни, это подсознательно жило и во мне.

Поселился я опять в домике на Добролюбовском проезде.

В первые же сутки, как я перебрался туда, опять произошло ЧП, да не одно… Уже стемнело, в права вступил комендантский час, когда на улицах пусто и они живут в ожидании плохого. А перед этим еще кружила, мела метель. Сугробы гребнями поднимались у заборов и домиков, вырастали поперек проезжей части улиц. Ни санного, ни человеческого следа, а в нескольких шагах от тебя муть, мгла.

Ваня вбежал ко мне с дымящейся картошкой в руке.

— Кто-то, Володя, идет к нам. Кто бы это мог быть? Что сказать, если станет спрашивать о тебе? И вообще?..

Это был Алесь Матусевич. Возбужденный, довольный, он обеими руками поздоровался со мной и, уже сам, как хорошо знакомый, раздеваясь, заговорил:

— Ваш пикет за квартал меня встретил. Такие дела. Вы только почитайте! Получил под расписку. Как будто специально для вас.

Я взял довольно толстую сброшюрованную кипу бумаг, которую Матусевич сунул мне, и, листая, начал просматривать ее.

В самом деле это было интересно. Я держал в руках отпечатанный на шапирографе первый номер «Бюллетеня», где торжественно и возвышенно сообщалось об образовании так называемой «Независимой партии». Затем шли устав, программа, хроника — все как следует…

— Обратите внимание на задачи и цели, — не мог остановиться Матусевич. — Борьба на два фронта! Видите хронику — «Немецкие и советские жертвы»? Что это? Провокация абвера?

— А может, трюк союзников?

— Какое вероломство!.. И знаете ли, эти же вот самые зависимые и независимые на днях дружно собираются сварганить банкетик. Будут отмечать сотый номер своей «Беларускай газеты», которая верой и правдой служит гитлеровцам. Так как же так можно? Какая гадость!

Матусевича оставляла выдержка. В нем, мирном человеке, который до войны, как я уже знал, с любовью землероба только и писал о торфяниках и осушке болот, пробуждалась жестокость.

Коптилка мигала. Полумрак в комнате вздрагивал. И в этой мерцающей полутьме фигура Матусевича выглядела еще выше, а лицо казалось гневно-багровым.

— Вы смогли бы попасть на это их сборище? — спросил я, заражаясь его азартом.

— На банкет? — переспросил он, и мало что изменилось в нем, разве что дернулись губы. — При желании, думаю, мог бы…

Когда-то мы с Леонидом Политаевым тоже пробовали расправиться с местечковыми верховодами. Но тщетно. Для удачи, видимо, необходимо, чтобы подобная мысль-идея зародилась не только у нас одних. Нужно, чтобы она жила или хотя бы подспудно созревала у тех, кто должен осуществлять их. Нужен и соответствующий накал борьбы. А этого всего, видимо, там не оказалось. Главный врач местечковой больницы мог бы передавать партизанам разные лекарства, мог бы даже, рискуя, при случае оказать медицинскую помощь им, но на большее он не был способен и стал отступником. А тут? Скорее всего тут дело обстояло по-иному. На меня нахлынули мысли.

— Слушайте, дорогой Алесь, — дотронулся я до его плеча, — а что, если взять да и шарахнуть эту мразь? Будет ли честно, если, имея такую возможность, мы пройдем мимо нее? Сколько сохранилось бы жизней, душ!..

Теперь лицо его, оставаясь спокойным, начало все же меняться, и Матусевич будто худел на глазах.

— Вы предлагаете уничтожить их? — спросил он, сердясь не то на меня, не то на самого себя.

— Да!.. Причем вы получите все, что необходимо. Даже автомашину. Хотите — «опель-капитана», хотите — грузовик. При необходимости кроме шофера неподалеку будут и ребята, которые прикроют вас.

Наступило молчание. Стало слышно, как на другой половине закашлял Ваня Луцкий.

— Ну что же, я понимаю… — проговорил Матусевич через минуту. — Ну что же… Придется только вывезти младшую дочь и кое-что из библиотеки…

И вот что бросилось в глаза: Алесь держал себя уже так, будто задание должен был выполнить кто-то иной, а не он.

Что это было? Скорее всего — осознанная необходимость.

Утром за очередным поручением пришла Соня. Она успела уже побывать на базаре и купить себе кубанку — барашковую, с ярким донцем, перекрещенным нашитыми полосками. Став у зеркала, высокомерно бросила платок на спинку дивана и, довольная, что избавилась от него, надела кубанку. Вызывающе, набекрень.

— Дома пришью красную ленточку. Вот так, наискось, — показала она, хитро посматривая то в зеркало, то на меня, и, уперев руки в боки, приняла гордую позу.

Порозовевшая с мороза, в ухарской кубанке, она нравилась себе, и это веселило её, подбивало на озорство.

— Что нового на базаре? — смутился я.

От ощущения независимости, оттого, что может озадачить старшего, Соня сделалась совсем веселой.

— Видела спекулянтов, бедность Что еще? Даже облавы не было… — И вдруг погасла. — Там ходил один немец с бутылкой брандвейна. И все совал ее, совал всем. И не просил, а приказывал, чтобы ее купили у него. За кого они нас принимают, Володя?..

Но тучка как быстро набежала, так быстро и рассеялась.

— Мне сегодня к Страшко?

— Да.

— Отважный он, Володя! Загорается, как порох, но положиться можно…

Она ушла. Понемногу разошлись и остальные. Дозорным остался один Павлик.

События брали меня в плен, подгоняли, кружили голову. Я чувствовал это. Понимал: в таких условиях выдержка особенно нужна. И все-таки желание сделать что-то еще и еще усиливалось. Росла и вера в людей— вон какие они и на что способны!

Ночью я не успел дочитать «Бюллетень». Приоткрыв занавеску, чтобы видеть двери, спрятал под подушку пистолет и лег на кровать.

В комнате, которая нравилась мне своим простым уютом, было тепло и светло. Тикали ходики, по-моему, даже стрекотал сверчок — так мирно, певуче.

Я слышал, как хлопнула калитка и кто-то вошел в сени.

«Павлик», — подумалось с благодарностью. В дверь постучали.

— Входите, — разрешил я.

На пороге показались двое… бравых, в форме украинского батальона. Один чернявый, с винтовкой, другой почти белокурый, с ручным пулеметом.

Медлить было нельзя. Если они одни и я их опережу, это может спасти. Выстрелов на улице не услышат. А если и услышат, не так страшно: немцы часто стреляют сами — по воронам, по лепным карнизам руин, по фарфоровым чашечкам на телеграфных столбах с оборванными проводами.

Не спуская с нежданных гостей глаз, я сунул руку под подушку.

Но тут произошло совсем непредвиденное. Те быстренько поставили оружие в дверях и отступили на несколько шагов.

— Мы к Полине… Она дома? — заторопился чернявый, подозрительно и настороженно наблюдая за моей рукой.

Он явно догадывался, что под подушкой, и боялся как того, что я выхвачу пистолет и начну стрелять, так и того, что просто увидит в моих руках оружие.

— Садитесь, — предложил я.

Появились новые опасения. Правда, опасность пока что миновала меня. Но потом, когда они опять возьмут оружие? Выйдут на улицу? Увидят своих?

— Вы давно знакомы с Полей? — поинтересовался я, чтобы выиграть время.

— Не очень… — виновато ответил чернявый. — Мы ведь в змиевском гарнизоне служим. Знаете, под Семковым Городком? Сюда за боеприпасами приезжаем. Поля нам новости сообщает…

«Ага!..» — вскипело во мне, и я пошел напролом — их нужно было ошарашить. Встав с кровати, я вынул из-под подушки пистолет, сунул его в карман и ступил к двери. Заметив, как гости бледнеют, бросил:

— А о разгроме под Сталинградом она вам сообщала? Слыхали? Тогда чудесно. А о завтрашнем дне думали?

Чернявый заерзал на стуле, но второй остался сидеть со сжатыми губами. От безысходности в нем, видимо, что-то медленно, но неуклонно вызревало.

— Мы можем оставить вам патронов и часть гранат, — наконец сказал он, прикуривая от зажигалки и жадно затягиваясь дымом.

— Этого мало! — не согласился я. — Для вас этого мало.

— Он наш командир, — подсказал чернявый, — он вправе решать. Но, пожалуй, нужно поговорить с остальными…