Признание в ненависти и любви (Рассказы и воспоминания) - Карпов Владимир Васильевич. Страница 31

Однако в назначенные три часа машина не пришла. Не было ее и в четыре. «Неужели беда?..» Сбитый с толку, я, однако, приказал Ване запрягать верного сибирячка. За эти дни он отдохнул, стал сытее, шерсть на нем залоснилась.

Это почему-то придавало уверенность, и мы двинулись в путь довольно бодро. Чтобы миновать контрольно-пропускной пункт, Паперню, поехали мимо Болотной станции в направлении Боровцов.

Как и тогда, управлял лошадью Ваня Луцкий, как и тогда, закутанная в платок, рядом с ним сидела Соня. Но настроение и мысли были другими. Я уезжал от опасности, от возможной беды, мой отъезд отводил ее и от других, но вместе с радостью во мне жила и печаль. Было чрезвычайно жаль того, что оставлял в Минске, тревожно за Матусевича, горько… за многое горько. Беспокоило предчувствие — это еще не все…

Километров через семь догнали крестьянскую подводу. Я соскочил с саней и, пробежав, подсел к дядьке. Поклажа его показалась мне необычной — узлы, чемодан, книги, домашние вещи, — но я не придал этому значения. Попросил закурить.

Смеркалось. Синели небо, лес на горизонте, холмистое снежное поле. Крепчал мороз.

В кожухе, меховой шапке, дядька, не зная, как держать себя, настороженно молчал. Не слишком хотелось говорить и мне.

Почему Ваня не предупредил меня о Цнянском торфозаводе? Наверное, позабыл в хлопотах и волнении. Но как только мы поднялись на один из холмов, вечернюю тишину разорвала очередь. Над головой просвистели пули.

— Стой! — послышался возглас. — Слазь с саней! Быстро!

Я толкнул дядьку локтем и попросил:

— Гони, гони, браток!

Но он, что-то буркнув, соскочил в снег и натянул вожжи. Задрав голову, сзади остановился и наш сибирячок. Хомут у него полез на уши.

Только сейчас я увидел занесенный снегом дзот и четыре фигуры, выросшие из снега. По шинелям и оружию узнал — немец и солдаты так называемого «украинского батальона».

Что ответил мне дядька, я не услышал и только по тону догадался — давал какой-то совет.

А те приближались.

Дядька бросил вожжи и побежал навстречу.

— Степан! — крикнул он. — Это же я, Сергей из Боровцов! Неужто не узнал?

— А эти откуда? — опуская винтовку, спросил Степан.

В голове внезапно установилась ясность. Мысли стали четкими, быстрыми. Такими быстрыми, какими, по-моему, никогда не были.

— Мы тоже из Боровцов! — опередил я дядьку и шепотом сказал своим: — Без приказа не стрелять, товарищи!

Теперь картина выглядела так. Навстречу Степану торопился дядька. Двое охранников напрямик, по целине, быстро шли ко мне с Ваней. Немец, переваливаясь, ковылял к Соне, рассчитывая, видно, подойти, когда нас обыщут. Однако прежней настороженности у них не было.

Остальное совершилось за минуту — предельно сконденсированный промежуток времени, когда события набегают одно на одно, совершаются параллельно и трудно восстановить их порядок.

Тот, кто подошел к Ване, оказался более опытным. Он схватил его за живот и сразу нащупал под ремнем пистолет. Но от неожиданности растерялся. Растерялся и Ваня. Отмахиваясь от охранника, как от привидения, он начал отступать.

Видя это краешком глаза, я сказал «своему» охраннику:

— Мы партизаны. Ясно? Хочешь стреляться — давай. Нет — поедем вместе. Скажи и тому!..

А тот, сделав несколько шагов с протянутой рукою, вспомнил, что у него есть винтовка.

Выбора не было. Не вынимая «ТТ» из кармана, я выстрелил. «Мой» охранник ахнул, схватился руками за живот и, скорчившись, осел на землю. Второй же выстрелил. Но не в Ваню, а в меня, в упор. Я как раз поворачивался к нему, и пуля разорвала мне верхнюю губу. Но боли я не почувствовал. Как сейчас помню, большой палец у меня потянулся, чтобы взвести курок, но мысль: «Зачем? У меня же самовзвод!..» — остановила палец, и я выстрелил опять. Охранник с разведенными руками повернулся спиной, сделал шаг и выпустил винтовку. Но упали они одновременно и после того, когда я выстрелил еще раз.

Уже от первого выстрела все пришло в движение. Дядькина лошадь шарахнулась в сторону и понеслась по целине. Немец, не дойдя до Сони, бросился назад. Не знаю, что стряслось с дядькой. Потому что, когда я выстрелил по немцу и тот упал, я увидел одного Степана. Подняв кулаки вверх, он нещадно матерился и бежал к дзоту.

— Огонь, туда вашу мать!.. — захлебывался он криком, не соображая, что сам мешает им стрелять в нас.

Мы вскочили на сани. Я схватил вожжи, но Соня заставила меня пригнуться и прикрыла собой.

Сибирячок несся под гору вскачь. И когда из дзота застрочил пулемет, пули шли уже где-то над нами.

Дядькина лошадь, описав дугу, тоже вынеслась на дорогу и, когда мы спустились в ложбину, догнала нас. Соня вытерла мне лицо платочком и пересела па подоспевшую подводу. Ногами растолкала вещи, которые мешали ей удобнее примоститься. Кто знал, что они — Алеся Матусевича и что на следующий день его двоюродный брат придет за ними к нам в подпольный райком? Да если бы и знали, вряд ли подумали о них. Не ведаю, как кому, а мне — я понимаю, это жестоко, — хотелось петь.

Да, мне везло. Не могу сказать, виновен ли в этом тот, кому везет. Наверное, немного виновен: значит, между ним и обстоятельствами все-таки имеется какое-то согласие. В райкоме я узнал: на Бегомльском аэродроме ожидают первых самолетов. Это заставило меня торопиться — мне предоставлялась возможность быстро попасть на Большую землю. В довершение всего Тимчук тоже собирался ехать с отчетом в партийный центр зоны.

Оставив себе двух знакомых по Минску гарнизонщиков, я сдал остальных, выведенных из Змиевки в бригаду «Большевик», и вместе с Тимчуком отправился в дорогу.

Выехали мы на двух возках. Лошади были резвые, погода мягкая, мглистая, и поездка сразу приобрела радостный характер.

После пережитого в Минске все окрест казалось несказанно дорогим, родным. Особенно лес — лещинник с золотистыми сережками и березы, какие-то трогательно стройные, пронзительно чистые на фоне потемневшего лилового неба. В лесу обычно теплее. Даже подъезжая к нему зимой, ты чувствуешь теплое его дыхание. Ранней же весной в укромном месте, под солнцем, теплота как бы окружает тебя, проникает в душу. И это тогда, когда ее очень жаждешь.

Закутавшись в длинную черную дубленку, положив на ноги желтую колодку маузера, Иван Матвеевич сидел задумчивый, успокоенный. Он, должно быть, думал о Большой земле, куда я направлялся, думал о себе и о своих завтрашних деловых встречах.

— Хорошо! — восхитился я, когда мы вынеслись на горушку и Тимчуков адъютант, рыжий, с густой россыпью веснушек на лице, молчаливый молодой парень, управлявший лошадью, дал нам полюбоваться окружающей красотой — натянул вожжи.

— Здесь недалеко, на шоссейке, в прошлом году мы засаду делали, — отозвался Тимчук, продолжая думать о своем. — Обстреляли грузовик. Но, видимо, огонь оказался редковатым. Многие из немцев успели укрыться в кювете. Огрызаться стали — головы не поднять. Но пулеметчик наш… Поблизости там мостик был, так он под ним пробрался на другую сторону дороги и чесанул вдоль кювета…

— Узнаю почерк, — порадовался я партизанской смекалке.

— Ого! — лукаво и весело похвалился Тимчук, щурясь от окружающего рассеянного света. — Тем паче, что этой шоссейкой немцы уже не ездят. Сельчане перерыли ее, перегородили завалами, спилили телефонные столбы.

Тимчук оживился, как по клавишам прошелся пальцами по колодке маузера.

— Гитлеровцы, по существу, распоряжаются лишь в райцентрах. На остальной территории советские формы жизни… Беженцев-минчан и тех принимаем в гражданские лагеря. Можешь — работай в швейных и сапожных мастерских. Умеешь — там, где выделывают кожи, выпекают хлеб. Выделываем даже овчины. Катаем валенки. Работают мельницы. Жителей гражданских лагерей в скором времени мобилизуем на посевную, а затем и на уборку урожая. На заседаниях райкома командиров и комиссаров заслушиваем не только о боевых делах. Рассказывай и о воспитательной работе. Плюс институт инструкторов, работа с секретарями первичных парторганизаций. В партию, браток, принимаем, как в мирное время… И задача теперь новая — главные удары по коммуникациям. Бьем их на дорогах и таким образом защищаем мирное население. В драматическом оно, надо сказать, положении пока что…