Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea". Страница 30

Спустя десять лет взгляд его меняется. Он и сам меняется: седеет и стареет. Год, кажется, идёт за пять. Отец смотрит бесчувственно и тяжело. Губы искривлены. «Ты же помнишь», ― говорит он. Антон кивает, потом качает головой и хочет возразить, но отец снова сжимает губы, отводя усталый взгляд: «Если ты сделаешь это, я не желаю больше никогда видеть тебя».

― Ригер, есть что-нибудь? ― рация характерно зашипела и ожила, заговорив с немецким акцентом.

― Пробили всю информацию по Верженской, ничего важного не нашли.

― Тогда на кой чёрт связываться со мной? Копайте, копайте дальше!

― Дмитрий Владимирович, только что засекли последний сигнал в районе Пятой Советской.

― Это центр, ― выдохнул Антон.

Назар резко поднял глаза. Ронинов обернулся к нему. Всё они понимали без слов. Бьют всегда по центру.

― Узнай, что там разрушено, ― коротко сказал её отец. ― Шавки Харренса могут быть там?

― Они могут быть везде, ― устало отозвался немец.

― Хочешь сказать, что я не могу поехать? ― горько усмехнулся Ронинов.

Почему-то Антон сразу понял, что не из трусости.

― Хочу сказать, что вы не поедете, если не хотите подвергнуть опасности свою дочь, ― тактично поправил Ригер и отключился.

Несколько секунд Ронинов молчал, поджав губы, а потом снова нажал на кнопку приёма.

― Ригер, отправь на Советскую кого-нибудь из наших, тех, кто ещё не светился. Выбери сам, ― он вздохнул устало, приложив руку к виску. ― Проследи за всем, чтобы толковый был. Пускай с машиной подъезжает. Антон Александрович тоже едет.

Он не успел возмутиться. Даже руки в привычные белеющие кулаки сжать не успел. Потому что Ригер сказал:

― Есть. Мы… я хочу сказать, Дмитрий Владимирович, на Пятой Советской почти всё разрушено. Отследили всё, что смогли. Ваша дочь, похоже, была в здании польского консульства. Оно не уцелело.

Он не мёрз от холодного ночного ветра, наверное, даже наоборот. Антон расстегнул ворот бушлата, выходя из машины, так, чтобы ледяные порывы касались горячечной кожи. Может, хоть это остудит её. И его мозги.

― Эй. Эй, слышишь? ― Назар настойчиво тронул его за плечо, и Антон обернулся. Глаза Назара, тёмные, большие, смотрели тяжело и настойчиво. ― Всё в порядке, Тон. Мы найдём её.

― Да, ― как-то бестолково ответил он, опуская ладонь на руку Назара. ― Да, мы…

Ему так хотелось сказать «спасибо». Просто до бесконечности. Но язык леденел.

― Я понял, ― тяжело усмехнулся Макс. ― Тони.

Улица превратилась в дымящееся крошево, практически всё было оцеплено ментами и бригадами по расчистке. Как здесь вообще можно было что-то понять или откопать?

Соловьёва где-то там ― эта мысль впервые ударила его так, что едва не подкосились ноги. Антон, конечно, знал, но Соловьёва была чем-то далёким и абстрактным, тем, что просто нужно вытащить за подмышки, сдать папаше, доложить в штаб. И забыть. Можно и дальше острить, кривиться и разговаривать сколько угодно.

А теперь она где-то здесь.

Сержант, который довёз их, показал полицейскому корочку, и их пропустили. В нос Антону тут же ударил резкий запах взрывчатки и покрошенного бетона. Такое ни с чем не спутаешь. Это и есть посольство.

Перед ним была огромная чёрная груда обломков. Обгоревшие плиты, какие-то деревяшки, резкий, тошнотный запах пластмассы, крики рабочих. Сержант судорожно, не глядя набирал что-то на мобильном телефоне. Антон обернулся: рядом с иконкой ― цифра (16).

― Сомнительная перспектива, ― еле слышно сказал Назар за спиной. Антон качнул головой.

До неё не дозвониться. Не добраться.

Нет, нет.

Она жива. Уж такие тупицы, как Соловьёва, такие назойливые нелепые идиотки всегда остаются живы, это ужасный, вечный ― и Господи, пожалуйста, хоть бы он работал ― закон природы.

Антон сглотнул, оглядывая разрушенное здание ещё раз.

― Даже снаружи всё более чем нехорошо, ― сказал жилистый пожилой мужчина в ярко-оранжевой жилетке. ― Я начальник смены. Уже обо всём знаю, там мог остаться и ещё кто-то. Искали с собакой, нашли двоих в разных местах. Копаем уже три часа, но разобрать тяжело.

Антон бросил взгляд на наручные часы. Час ноль шесть. Значит, Соловьёва там ― если она ещё там ― уже около пяти часов. Чёрт. Чёрт.

Выхватил телефон у сержанта и, не спрашивая, перелез через вторую оградительную ленту.

Нажал на иконку. «Извините, абонент временно…» Сброс. Вызов. Сброс. Вызов.

И ― на этот раз правда как удар:

ЗДЕСЬ ВООБЩЕ НЕВОЗМОЖНО ВЫЖИТЬ.

― Успокойся, Тон…

«Успокойся, Тон»?!

Вы, блять, серьёзно?!

Он сжал кулаки. И зубы. Несколько шагов к самым обломкам, не слушая криков за спиной. Что-что?

Опасно? Правда?! А ей ничего?

Он вообще не думал, что придётся прощаться… со всем этим. С этим идиотизмом. С ней. Нет.

Сброс. Вызов. Сброс. Вызов. Сбр…

― О Господи, пожалуйста, пожалуйста... ― неслышное, захлёбывающееся, затихающее.

Он едва не задохнулся.

― Соловьёва? ― на выдохе прошептал он. Дыхание ― прерывистое и поверхностное.

― Тон? ― рядом тут же возник Макс, но Антон только махнул рукой, прижав к уху трубку.

Тишина. Дыхание ― чужое... Слишком, слишком тихое...

― Говори, Соловьёва, не молчи, ну же!!! ― рявкнул он. Внутри ― ярость, гремящая, гремучая. На секунду замолчал. Она дышала в трубку оглушающе громко. Она здесь. Она жива.

Соловьёва шумно вздохнула, будто очнувшись, и вдруг заговорила, задыхаясь, как от быстрого бега:

― Это... вы?.. Скажите им, чтобы остановились, чтобы... Чтобы не копали!.. Этот шум… Я чувствую, как здесь дрожит воздух, и всё трясётся, я чувствую, и она сейчас взорвётся…

― Стой, тихо, тихо... ― прервал он её, пытаясь собраться с мыслями и заставить своё сердце стучать ровно. Нужно выудить из затухающей, сбивчивой речи отдельные слова...

― Что случилось? Что взорвётся?

Она молчала ещё несколько секунд, и Антон готов был поклясться: он слышит стук её сердца.

― Бомба.

― Что?

― Здесь бомба, и она не разорвалась, ― Антон почти не слышал её голос. Угадывал.

― Прекратите копать! Немедленно!!! ― заорал он, прижав трубку к плечу. Не нужно, чтобы она слышала. ― Остановитесь, здесь всё к чертям взлетит на воздух!

К ним подбежал начальник смены. Взглянул деловито. Антон не знал, что он там увидел в его выражении лица, но старик побледнел, мгновенно махнул рукой рабочим, и непрерывный гул затих.

― Там неразорвавшаяся бомба. Ты уверена, Соловьёва? ― он снова прижал телефон к уху. ― Послушай меня, там темно, так что, может, ты ошибаешься? Ты можешь сказать точно, что видишь, что на ней написано? Как она выглядит? Может быть, это вообще не бомба?

― Это она, ― снова неслышно и дрожаще выдохнула Соловьёва, не ответив ни на один вопрос.

― Хорошо, ― он едва протолкнул это слово через свои связки. Потому что оно означало «я верю тебе». ― Подожди, Соловьёва. Сейчас. Подожди.

Снова быстро приложил трубку к плечу.

― Это бомба. Неразорвавшаяся бомба.

― В этом случае нужно объявить эвакуацию, ― качнул головой Назар.

― Вызывать сапёров и продолжать без какой-либо техники. Мы нескоро доберёмся до неё. Вы же понимаете меня? Я не знаю, герметично ли то место, где она находится, и я не знаю, сколько там воздуха, ― рабочий сдвинул брови.

Секунда, чтобы понять.

― Объявляйте, ― он сжал челюсти.

― И дайте нам помочь, ― кивнул Назар.

Где-то заорал рупор, полицейские начали уже всерьёз оцеплять территорию, прогоняя столпившихся зевак. Кретины. Нашли, на что смотреть.

Он пошёл за Максом к тому месту, где по предположениям этих чёртовых рабочих должна была быть Соловьёва. Снова приложил телефон к уху.

― Давай, просто слушай меня, хорошо? Просто слушай мой голос.

― Это теперь… всё? ― затравленно прошептала она. ― Бомба… Как они будут… Вы же всё равно найдёте меня?

― Конечно. Конечно, найдём. А теперь послушай меня очень внимательно. Там есть хоть какой-то свет? ― он зажал телефон ухом, натягивая перчатки, поданные Назаром.