Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea". Страница 53

— Спасибо вам за кота. Он очень здоровым выглядит и вырос так хорошо.

— Ой, это не меня, а Тона благодари. Я переехала в общагу, так что за Майором следит теперь он.

— Правда? — Таня удивлённо подняла брови.

— Ага. Ты не смотри, что он такой вредный на вид, — Мия улыбнулась через плечо и поставила кастрюлю на плиту. — Характер не сахар, что уж говорить, но всё-таки он не злой.

Обозлившийся, скорее.

— Я понимаю, — быстро кивнула она в надежде побыстрей покончить с этим разговором. Хватило ей вчера Калужного.

— Досталось вам от него, а? — Мия подмигнула ей, помешивая макароны. — О, да тут картошка! Держи, почистишь?

Разговаривать за чисткой картошки оказалось легче. Всегда можно было в случае чего сделать вид, что старательно разглядываешь коричневую кожуру. Если бы картошка была всегда.

— Ну а что ты сама о нём думаешь? — неожиданно спросила Мия, даже отложив ложку.

— О товарище старшем лейтенанте? — Таня едва не закашлялась. — Ну… Он… Ответственный. Контролирует всё. Заботится о нас… Иногда.

— Мне в последнее время он кажется каким-то… Не знаю, изломанным, что ли. Ясно, что, конечно, на фронте побывал, это так не проходит, и всё-таки… Зная его характер, могу предположить, что просто убийства — для него это не такой шок. Кровь, мясо — он всё это способен выдержать, с детства был таким, — Мия задумчиво опустилась на стул рядом с Таней, подперев голову рукой. Интересно, а про личное дело, пестрящее белыми пятнами, она знает?

— Сложно судить об этом, пока не побываешь там, — коротко ответила Таня и, поймав полный изумления взгляд Мии, смущённо подняла брови. — Чего?

— Сказано очень по-взрослому. Сколько тебе лет?

Несколько секунд Таня колебалась: соврать или сказать правду? Но потом, решив, что Мия — не Калужный, всё-таки опустила взгляд на картошку и выдавила:

— Семнадцать.

— Сколько?! — она подскочила со стула, и Таня снова возблагодарила Бога за такой чудесный корнеплод.

— И на каком ты курсе?

— На втором. Так получилось, очень рано отдали в школу. Семейные обстоятельства.

— М-да, — Мия направилась к макаронам, задумчиво уставившись в пол, а потом вдруг повеселела и хитро посмотрела на неё: — Ты сказала бы Тону. А то смотри, так и до тюрьмы недалеко.

— Что?.. Нет! — возмущённо воскликнула Таня, чувствуя подбирающийся к щекам румянец. — Нет, вы что, мы же не… Я же… Это же нельзя, это…

— Да шучу я, шучу, успокойся, — прыснула Мия и снова принялась за готовку.

А знаешь, Соловьёва, почему тебе так стыдно? Потому что ты, дура, идиотка, вчера была в двух сантиметрах от него. Чувствовала его дыхание и его тепло. Смотрела на его губы и думала об этом. Правильно он тебе сказал. Дура. Дура-Соловьёва.

— Снег какой выпал, видела? Мы сегодня часа два плац расчищали. Отчего душа поёт, сердце просится в полёт, Новый Год, Новый Год, Новый Год, — напела Мия тихонько, процеживая макароны, и замерла на месте, взглянув на Таню будто бы даже просяще. — А Антон — он не злой. Просто жизнь нелегко сложилась. Вон, видишь фотографию? — она указала тоненьким пальчиком на чёрно-белый снимок, который Таня вчера рассматривала. — Это я, Тон, Лёша и мама. Ни Лёши, ни мамы сейчас уже нет. И папы… ну, его у него тоже нет.

Таня тихонько выдохнула. Так вот почему он так раздражался, когда она говорила о его семье.

У Антона Калужного нет ни мамы, ни папы, ни брата. А ты, дура-Соловьёва, позволила себе что-то вякать про его семью.

— Мне… очень жаль. Я не знала, — совершенно по-идиотски произнесла она самую банальную фразу, ломая пальцы.

— Ты и не обязана была. Просто… будь к нему чуть-чуть снисходительней, хорошо? — Мия ободряюще улыбнулась.

Чуть-чуть.

— Да. Да, конечно.

— Мама на каждый Новый Год вязала ему варежки из светло-голубой пряжи, и за год он успевал вырасти из них, представляешь? — она хихикнула. — Ты не смотри, что на фотографии такой слабенький, на самом деле Тон был ого-го! И по-английски в детстве шпарил так… Мы уж боялись, что русский забудет, — Мия засмеялась.

— Он хорошо знает английский?

— Хорошо? Мы прожили половину жизни в Лондоне. Папа очень хотел, чтобы говорили без акцента. Хотел, чтобы специалистами хорошими стали, дипломатами, может… — она на секунду задумалась, опустив глаза к полу, а потом усмехнулась с какой-то горечью, тронув ладонями погоны. — А я — вот… Ну, о Тоне и говорить нечего. Побегу я, не стану засиживаться. Может быть, тебе нужно что-нибудь? Скучно же, но есть вроде бы DVD и диски какие-то под телеком… Ну, поищешь?

— Конечно, я найду, чем себя занять. И книжки вон какие-то, — чересчур поспешно кивнула Таня, не желая быть обузой этой милой темноволосой девушке.

— Ведь у вас всё хорошо? — уже на пороге спросила Мия, лучезарно улыбаясь.

И ставя её в тупик.

У них всё хорошо?

Сжиматься под тонким одеялом, прислушиваясь к звукам, доносящимся из ванной — хорошо? Закрывать рукой рот, чтобы, не дай Бог, не всхлипнуть от колющегося отчаяния и одиночества — хорошо? И — господи боже — смотреть на сухие губы, думая о невозможном? Достаточно ли хорошо всё это?

— Ну конечно.

И Мия, поцеловав Майора не меньше пятнадцати раз, ушла.

Ну конечно. Ведь не скажет же она, что иногда чувствует себя самой… несчастной во всём этом огромном мире? Это слишком наивно и глупо. Это ведь не для неё.

Все эти глупости, думает Таня, как-то чересчур зло стягивая с ног махровые весёлые носки, не для неё. Она ведь должна, кругом должна, если хочет добиться хоть чего-нибудь. Должна отлично учиться; стрелять лучше всех, раз за разом выбивая не меньше девяноста из ста; вызывать если не довольные, то хотя бы не презрительные взгляды седого, строгого Сидорчука; должна чеканить шаг на строевой чётче всех, поднимать вытянутую в струнку ногу выше всех. Видя сморщенное лицо Сашеньки, раз за разом обещать, что всё будет хорошо. На вопросы Валеры, Марка и Дэна о своей нервозности говорить: «Всё нормально, просто не выспалась», на молчание мамы из Уфы — просто улыбаться, убеждая себя, что это ерунда.

Гордо отворачивать голову, игнорируя полнейшее равнодушие в глазах Калужного — и вовсе святейшая из её обязанностей.

Ан-тон. Где-то внутри против её воли снова зашевелилась глупая, острая, запретная мысль: сможет ли она когда-нибудь назвать его вот так? Таня почти непроизвольно поднесла руку ко рту, чтобы это сочетание глупейших звуков даже случайно не могло у неё получится.

Она думала, что будет сильно скучать, но день прошёл на удивление быстро, должно быть, потому, что Калужный дома не появлялся, предпочитая огромной белой кровати и Тане чёрный неудобный диван и Завьялову. И не сказать, чтобы это хоть сколько-нибудь трогало её, просто весь день, вырезая из бумаги игрушки, крася их и вешая на небольшую живую ёлку, выпрошенную у Ригера, она прислушивалась, не хлопнет ли привычно входная дверь. Но этот глупый кусок железа (пуленепробиваемый ведь, не иначе) молчал, и, конечно, так было только лучше. Так было спокойнее.

В девять она, написав поздравительные смс-ки всем и, впрочем, не веря, что хоть одна дойдёт, повесила над кроватью Калужного последнюю большую резную снежинку, сделанную из А3. Спрыгнула с покрывала, довольно оглядывая квартиру: по крайней мере, если и придётся встречать Новый Год с Ригером, здесь будет красиво.

Свет в его квартире, нужно сознаться, был чудесный; она всегда мечтала о таком. Там, в Москве, в каждой комнате висело по маленькой люстре — здесь же красивые, встроенные в потолок лампочки разбегались по всей квартире, и можно было включить лишь часть из них, создав тем самым чудесную уютную атмосферу. Но сейчас Таня тихо прошла в прихожую, щёлкнула выключателем, и этот миллион звёздочек погас окончательно.

Ещё раз оглянула всё с удовлетворением: чудесно, празднично, тепло, пахнет хвоей. Одиноко — совсем капельку, но ведь это, кажется, не самая большая беда.

Накинув на плечи плед, она подошла к окну: на улице не было никаких гирлянд, подсветки и фонариков. Только вечер и снег хлопьями. Только природа. Села на диван, закутавшись посильнее, и положила голову на спинку, чтобы было видно окно.