Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea". Страница 54

Наступал две тысячи восемнадцатый год, год войны и боли, но сейчас, в этой тишине, Тане казалось, что никакой войны нет и не может быть. Ровно год назад они про неё и вовсе не слышали: тогда зимний отпуск она проводила с семьёй в Москве. В квартире было тесно, жарко, слишком громко и шумно, и тогда ей всё не нравилось. Вика и Димка были слишком шумными и крушили всё на своём пути, громыхая на весь дом, Рита, вечно недовольная, ныла, недовольно косясь на каких-то родственников, мама излишне хлопотала, пытаясь сделать всё и сразу. В прошлый раз эта суматошная атмосфера праздника казалась Тане до ужаса глупой. Гремели разбиваемые стаканы, громко играл телевизор, Димка пел что-то во всё горло, мама, стараясь угодить всем, носилась от стола до кухни, многочисленные гости наперебой расспрашивали Таню о такой экзотической вещи, как военное училище, задавая совершенно идиотские вопросы типа «а правда, что вы живёте вместе с мальчиками?». Как это было нелепо, как глупо!..

Тридцатое декабря, двадцать один сорок три; за окнами медленно падает мокрый снег, и где-то одиноко горит фонарь, бросая свои причудливые тени на стены красивой тихой квартиры. Шума нет, нет дурацких вопросов и глупых песен… Малышей нет. И мамы тоже нет.

Таня почти сердито всхлипнула, резко сползая на пол. Это не годится. Если уже сейчас при одном воспоминании о семье, которая, между прочим, в полной безопасности, она готова разреветься, то что будет на фронте?

В конце концов, чтобы хоть как-нибудь убить время, можно посмотреть фильм, только бы найти диски. Она порылась на этажерке, в шкафу и наконец догадалась залезть в тумбочку под телевизором — но там обнаружился только ворох каких-то вырезок и газет.

И она бы захлопнула его, если бы в глаза не бросилось знакомое чем-то лицо. Выудив маленький кусочек газеты с напечатанной фотографией, она прочитала:

СКАНДАЛ В ВАШИНГТОНЕ

Спустя три дня после официального объявления войны в Вашингтоне, округ Колумбия, были убиты послы российской дипломатической миссии. МИД России проводит проверку, по результатам которой станет ясно, было ли убийство российских дипломатов фактически случайным в результате уличных волнений, как утверждает Белый Дом, или же это стало намеренной провокацией. Напоминаем, российская миссия прибыла в Соединённые Штаты в наиболее острый период конфликта — 17 мая.

17 мая — ровно за неделю до войны. О скандальном убийстве российских дипломатов в Вашингтоне она знала; тогда, 23 мая, это стало потрясением для всех. Но лицо… Почему оно так знакомо ей?

Опустив взгляд чуть ниже, увидела подписи под фотографиями: Ремизов Сергей, Манкевич Виктор, Калужный Алексей.

Вот как, значит.

Газетная вырезка всё-таки выпала из её рук.

Входную дверь она в этот раз услышала заранее, быстро положила всё в ящик, наскоро задвинула его и вытерла подступающие к глазам слёзы. Это не её дело. Кто она… кто она вообще такая, чтобы указывать этому темноволосому черноглазому человеку, как ему жить дальше?

Калужный появился по гражданке, в тёплом чёрном свитере и отглаженных брюках. Такой… непривычный. Не опасный. И всё-таки, завидев маячащую у дверей тёмную фигуру, она не могла не съёжиться. Паника — совсем лёгкая.

Свет она выключила ещё полчаса назад, но он, видимо, и не думал его включать, вполне комфортно чувствуя себя в темноте, двигаясь в ней плавно и грациозно. Калужный протащил к кровати какие-то свёртки и только тогда взглянул на неё, вытянувшуюся рядом с диваном будто по команде «смирно».

Взглянул почти беззлобно, и этот взгляд так разительно отличался от всех остальных, что снова захотелось зареветь. Просто сесть на пол, завернуться в плед и зареветь. Но пока что она не могла заставить себя хотя бы двинуться под пристальным спокойным взглядом тёмных глаз.

— Еда есть? — она почти вздрогнула от хриплого, уставшего голоса.

— Есть макароны. Мия… приходила, — сипло ответила она, исчерпав на этом весь свой героизм.

В тишине он прошествовал на кухню, чертыхнувшись: почти налетел на Майора.

— Брысь отсюда, чудовище, — шикнул на него всё так же беззлобно и повернулся к Тане спиной, гремя чем-то в потёмках.

Спина у него широкая, красивая, почти всегда — напряжённая. Угадать это не составляет труда: достаточно просто взглянуть на разворот плеч. Если зол, рассержен — плечи всегда замирают одной чёткой линией, не двигаясь с места, и могут так оставаться часами. Будто он совсем не дышит.

А сейчас… Таня уверена: даже если кожа у него ледяная, то свитер — очень тёплый. Нельзя, нельзя — единственная здравая мысль, вертящаяся в голове, и она правда не делает; не шагает вперёд, не протягивает рук, не зарывается в это всеобъемлющее тепло и спокойствие носом. Ничего из этого она не делает. Потому что близко — нельзя. И Ан-тон — тоже нельзя.

А плечи у него не напряжённые, просто усталые, и вздымаются они равномерно и медленно.

— Товарищ старший лейтенант… — она сказала почти неслышно, но была уверена: уж он-то точно поймёт.

На секунду эти чёрные плечи, чуть позолоченные уличным светом, замерли, а потом опустились с какой-то обречённостью, но Калужный не обернулся.

— Сгинь, Соловьёва, — ответил больше устало, чем раздражённо.

— Но я…

— Я был бы очень рад вернуться к обоюдному молчанию ещё на семь дней. А лучше — до конца зимы, потому что ты…

Таня переплела пальцы, глядя куда-то в свои ладони (вот бы картошку сейчас). Быстро села на диван.

Прекрасно. Он не смотрит — она не смотрит. Нужно просто сказать всё, что хочешь, и станет легче. Правда ведь, Таня?

— Вы когда-нибудь чувствовали себя одиноким? Будто спешили, спешили, торопились за всеми куда-то, потому что там — что-то важное… Так ведь обещали. А потом на секунду оглянулись и поняли: никого уже нет.

Усмехнулась. Даже, кажется, горько. Она правда умеет так?.. Калужный развернулся всем корпусом, скрестив руки на груди: это она заметила боковым зрением. Через несколько мгновений всё-таки решилась взглянуть на золотящуюся фигуру.

— Решила поиздеваться? Попытка неудачная, — съязвил он. Правда, никакой язвительности в голосе не было.

— Ничего я не решала.

— Я тебе не поп, чтобы передо мной исповедоваться, Соловьёва.

— Я и не исповедаюсь.

— Тогда что? — будто это вырвалось у него против воли, потому что в следующую секунду Калужный отвернулся от неё к окну, оставшись, правда, стоять в том же положении.

Снег такой красивый.

— Я знаю про то, как убили вашего брата, — вдруг выпалила она, отчаянно стараясь не смотреть на чёрный дёрнувшийся силуэт, а потом, теряя остатки здравомыслия, продолжила сбивчиво: — Я просто… просто…

— Замолчи.

— Нет, я просто хотела вам сказать… Это ведь не конец, — будто убеждала себя, а не его, всё так же пялясь в свои ладони. — Это так страшно, но ведь не конец. У меня тоже есть сёстры и брат, и знаете, они ведь не родные, мои тётя и дядя погибли, и тогда мы их взяли к себе, и ничего, я люблю их, и всё наладилось, — она на секунду замолчала, всё-таки искоса поглядев вправо. — Я просто… ваш брат… я… Извините. Мне не нужно было это всё говорить.

Это ведь так естественно — портить и ломать абсолютно всё.

— Извините.

— Ну и когда ты научишься затыкаться вовремя? — голос Калужного был тихим и низким. Его глаза, чёрные-чёрные, глядели на неё непозволительно глубоко. Непозволительно больно.

Она приоткрыла рот, боясь произнести хоть слово.

А потом вдруг, слишком пристально вглядываясь в темноту его глаз, поняла: он беспомощен. Прячется за эту свою маску, прячется так явно и так старательно.

— Какого ты уставилась на меня вот так? — недоверия больше, чем раздражения.

— Я… просто сказала, что думаю.

— И заметь, тебя никто не просил. Хватит, Соловьёва, — он предостерегающе покачал головой, облокачиваясь на столешницу. — Вся эта дрянь, которой ты завесила мою квартиру, эта зелёная хрень…

— Ёлка, — чуть обиженно поправила она.

— Хватит. Всё, достаточно. То ты шарахаешься от меня, как от прокажённого, то несёшь какую-то чушь и читаешь мне морали. Достаточно.