«Шоа» во Львове - Наконечный Евгений. Страница 41

От самого Полтвяного моста постоянно доносился отчаянный женский крик. Со своего места мы не могли отчетливо видеть, что там происходит, но из перепуганных рассказов окружающих людей узнали, что там эсэсовцы сортируют людей — здоровых и сильных пропускают, а старых, немощных и бедняков уводят куда-то в сторону. Женщины кричат, потому что разрывают семьи: одних пропускают, других — нет. Делают, что им взбредет в голову. Как-будто в поисках оружия, эсэсовцы просматривают имущество и отбирают драгоценности, деньги, прежде всего зеленые доллары. Селекцию проводят эсэсовские офицеры, а пропуск в гетто оформляют сотрудники Юденрата, которые сидят со списками за столиком под мостом. Мост окружал, кроме эсэсовцев, отряд вооруженной винтовками украинской вспомогательной полиции. Была там и еврейская полиция с дубинками.

На параллельной Солнечной улице было прекращено движение девятого трамвая, который тут курсировал. Вместо него мы увидели грузовик, наполненный людьми, которые сидели на дне кузова. Было видно только их головы. По углам бортов, как воплощение ужаса, стояли черные эсэсовцы. Все на них по сатанински чернело: черные мундиры, черные автоматы и совсем уже непривычные, потому что черные, каски на головах… Говорили, что эсэсовцы отвозят «выбракованных» людей в тюрьму на Лонцького.

Начал моросить осенний дождик. Люди даже не пытались спрятаться от мороси да и негде было — стояли дальше, обреченно ожидая своей очереди к воротам, как им казалось, рая, а на самом деле — ада. Вымокшие мы вернулись домой.

Зигмунд Дегенштик, авторитетный специалист типографского дела и преуспевающий, процветающий предприниматель, до войны занимал престижную должность председателя Союза львовских полиграфистов. Он был собственником известной в городе цинкографической фирмы со звучным латинским названием «Арс». В фирме Дегенштика с юных лет работал мой отец. Цинкография «Арс» размещалась на ул. Сикстусской, 38 (теперь Дорошенко), занимала весь первый этаж дома. На верхних этажах находились жилые (чиншовые) квартиры. В одной из них, в семье родного дяди, росла моя рано осиротевшая мать. В 1939 году с приходом советской власти фирма «Арс», как и все остальные без исключения полиграфические заведения Львова, была национализирована, то есть обобществлена, а затем совсем ликвидирована. Советы боялись нецентрализованных, небольших типографских учреждений, которые было тяжело тщательно контролировать. Отец тогда перешел работать в большую типографию издательства «Вільна Україна» и связь с бывшим шефом почти утратил.

Осенью 1941 года, рано утром в воскресенье, в двери нашей квартиры неожиданно постучали. Это был Зигмунд Дегенштик. Мои родители, помня его выхоленным, элегантным господином, теперь еле узнали бывшего самоуверенного шефа. Поблекший, усталый, небритый, убого одетый он был похож на старого бродягу. Только глаза светились огнем.

— Марыся, — обратился он по-свойски к моей матери, которую знал еще ребенком, — я уже три дня не имел во рту маковой росинки, дай что-нибудь поесть.

Мать растерялась. Как подавляющее большинство тогдашних львовян, жили мы туго. В доме даже корки хлеба не было. На продовольственные карточки выдавали толику хлеба, но его сразу съедали. Накануне отец раздобыл немного свежих, сытных шкварок, и это было все, чем располагала в тот день мама в хозяйстве.

— Имею только шкварки, — стушевавшись, проговорила она, зная, что евреи свинину в пищу не употребляют.

— Что же, и это неплохо. Неси сюда шкварки! — обрадовался Дегенштик. Ел он хоть и с жадностью, но не поспешно, смакуя, сохраняя присущее ему достоинство.

— Не желаю умирать голодным, — объяснил он, продолжая лакомиться золотистыми шкварками.

— Сегодня вечером или самое дальше завтра утром меня застрелят немцы, — сообщил он спокойным тоном как про что-то будничное. При этих словах Дегенштик быстро посмотрел на небеса. — Не хочется умирать голодным, — повторил он.

Мама жалостно всплеснула руками.

— Из квартиры меня выгнали прямо на уличную мостовую и приказали перебраться в гетто. А под Полтвяным мостом стоит гестаповская застава, которая старых и немощных туда не впускает. Старики им не нужны. Их вывозят в Лисиничи, на песчаные карьеры, где и расстреливают.

— Можно бы из Львова куда-нибудь убежать, — высказал предположение папа.

— Слишком стар я для таких подвигов. Не те года.

— Надо куда-нибудь спрятаться, — опять продолжал неуверенно папа.

Все невольно окинули взглядом нашу скромную, маленькую квартиру и опустили взгляды.

— Спрятаться можно только в глухих деревнях, где нет немцев. Но на это нужны деньги, которых я не имею, нужны соответствующие деревенские знакомства, которых я тоже не имею. Безнадежно! — он махнул обреченно рукой.

Расправившись с приличной миской шкварок, довольный Дегенштик сердечно поблагодарил за приют. Резко поднялся и стал прощаться со словами: «Больше на этом свете не увидимся. А мне пора идти», — добавил твердо.

На глаза матери накатились слезы.

— Не плач Марися, я всегда ощущал себя солдатом. Не раз на фронте смотрел смерти прямо в глаза. Почему-то был уверен, что не умру в кровати. Так и получилось. Моя судьба — умереть солдатской смертью. Не сожалею.

Уже взявшись за ручку двери, вдруг повернулся назад.

— Совсем было забыл. Со мной есть самое дорогое — мой боевой орден. У меня больше ничего не осталось. Возьми, — неожиданно обратился он ко мне, — сохрани этот орден. Когда окончится война, ты распорядишься ним. У нас тогда уже ни Гитлера, ни немцев не будет.

Я взял из его рук темно-синюю коробку с железным крестом «Virtuti militari» — высшей военной наградой Польши. Этот орден соответствовал званию героя Союза. Крестом «Virtuti militari» Дегенштика наградили за проявленный личный героизм в боях с большевиками. Еще юношей он добровольцем вступил в польские легионы, которые под руководством Пилсудского на стороне Австрии боролись с Россией и добыли для Польши утраченную независимость. Не жалея ни крови, ни жизни, воевал за польскую независимость галицийский еврей Дегенштик.

После войны, в 1946 году, орден «Virtuti militari» Зигмунда Дегенштика я через дядю Каминского передал в Польшу, в военный музей.

С началом немецко-советской войны наступила резкая смена ориентиров. Большевистская Россия, до сих пор заклятый враг и ненавистный оккупант, превратилась в политического союзника. Для львовских поляков, которые познали на себе прелести советского режима, который обескровил польскую элиту Галиции, такая метаморфоза была нелегкой для восприятия. Еще терзали незажившие раны от систематического антипольского террора. Как уже вспоминалось, среди львовян в июне 1941 года распространился слух, что советы готовят новый большой вывоз в Сибирь. Еще поговаривали, что списки на вывоз составлялись с помощью евреев. И вот теперь, внезапно, в один день, вражьи большевики стали друзьями-союзниками. В этой ситуации мой отец не пропускал возможности ущипнуть самолюбие польских знакомых.

— Люди говорят, что у вас появился новый приятель.

— Интересно кто?

— Как кто? Любимые большевички.

Собеседники замолкали в стыдливой задумчивости

Дядя Каминский, ревностный слушатель лондонского радио и внимательный читатель подпольных изданий, аргументировал изменение политических ориентиров так: «Независимость Польши не имеет цены. Если для этого надо дружить с посланцами самого ада, то мы, поляки, не колеблясь, будем с ними дружить. Ведь капиталистические Алианты — Англия и США — начали дружить с коммунистической Москвой. В политике цель оправдывает средства. А государственная независимость является высшей политической целью каждого угнетенного народа».

Традиционно враждебное отношение львовских поляков к украинцам после кратковременного эпизода с провозглашением украинской независимости так углубилось, что приняло черты тяжкой истерии. Хоть гестапо и арестовало украинское правительство, в том числе Степана Бандеру, Ярослава Стецька, Степана Ленкавского и других видных украинских деятелей, и начало охоту на рядовых членов ОУН, именно тогда, как ни парадоксально, «наушническая» польская пропаганда стала приписывать патриотам колаборционизм с гитлеровской Германией. Миф об украинском сотрудничестве с Германией по разным причинам стал на долгие года выгодным не только Варшаве, но и Москве, а также спустя и некоторым еврейским авторам.