«Шоа» во Львове - Наконечный Евгений. Страница 44

Перед самой советско-немецкой войной сестра отца принесла нам большой восьмиламповый радиоприемник фирмы «Телефункен» — чудо тогдашней радиотехники. Я очень гордился, потому что мы были единственной семьей не только в доме, но и во всем квартале, которая имела ламповый приемник. Радовались мы недолго. В первые дни оккупации вышло распоряжение о немедленной сдаче ламповых радиоприемников. Хочешь-не хочешь, а аппарат пришлось сдать. Отец немного сопротивлялся, но осторожная мать настояла на своем.

Однако не все владельцы радиоаппаратов были такими законопослушными. Во всяком случае Ида регулярно слушала Лондон и Москву. Принимая во внимание ее темперамент, она не ограничивалась устным пересказом новостей. Вероятно, где-то печатался соответствующие бюллетени.

Один раз Ида Штарк и Гелька Валах, как обычно, выбрались в город. Я встретился в коридоре нашего подъезда. Перед выходом на улицу девушки повытаскивали из рукавов булавки, которыми к рукавам были прикреплены повязки со звездой Давида, и спрятали повязки в карман. В хорошем настроении они беспричинно, как молодежь, смеялись, подтрунивали над немцами, шутили и со мной. Гелька спросила меня веселым тоном:

— Правда, я нисколечко не похожа на еврейку?

Я лукаво подтвердил, хотя, на самом деле, она выглядела типичной еврейкой. Так со смешками развеселенные молодостью и собственной красотой девушки выпорхнули на улицу. Приближался вечер, а за ним и комендантский час. Ни Ида, ни Гелька домой не вернулись. Первой в набат ударила Фрида Валах. Материнское сердце подсказывало — случилась беда. Часы на ратуше пробили девять часов. После девяти без специального пропуска львовянам нельзя было появляться на улицах. Девушки не возвращались. Фрида Валах, рискуя, выбежала на угол Клепаровской высматривать дочку. Стояла там до тех пор, пока ее не вспугнул немецкий патруль. Всю ночь обе матери не ложились спать.

На другой день спозаранку Хая Штарк помчалась в известный ей адрес узнать, что случилось. Там ей ответили, что девушки не появлялись. Наконец кто-то посоветовал обратиться в полицию. Женщины дождались, когда мой отец вернулся с работы, и упросили его пойти вместе с ними в расположенный недалеко полицейский участок. Было известно, что, выполняя немецкий приказ, украинская вспомогательная полиция вылавливала на улицах тех евреев, которые не носили повязок. Не было тайной, что за определенную взятку полиция людей отпускала. Матери девушек взяли с собой определенную сумму злотых и во главе с отцом подались выкупать дочек.

— Где вы раньше были? — сокрушенно развел руками дежурный полицеист. — Вы опоздали на один час. Приехала машина из гестапо и всех задержанных увезли на Лонцького.

Матери ходили на Лонцького, но безрезультатно. Потом откуда-то узнали, что Иду Штарк и Гельку Валах расстреляли на песчаном карьере в Лисиничах.

— Пропала моя доня, они ее убили! — зарыдала пани Штарк.

С того дня, жаловался мне Йосале, его мать замкнулась в себя, полностью утратила интерес к жизни.

В начале сороковых годов прошлого столетия зимы отличались необычной суровостью. Львовские острословы объясняли это тем, что с приходом советов для Галиции настежь открылись ворота ледяной Сибири. Очень холодной была зима 1940–1941 годов, но еще суровее и губительнее для немецкой армии выдалась зима 1941–1942 годов. Словно само небо ополчилось против них.

В городе не хватало топлива. Люди мерзли в холодных квартирах, лопались от мороза водопроводные трубы. За исключением нескольких главных улиц, везде возвышались неубранные сугробы снега.

Однако наиболее львовян допекал не холод, а голод. На продовольственные карточки выдавалось такое мизерное количество продуктов, что элементарно выжить становилось нешуточной проблемой. Процветала спекуляция, то есть торговля вне рамок официального разрешения. Горожане, спасаясь, массово начали менять свои домашние вещи на крестьянскую продукцию. Тогда много злословно говорилось об крестьянской алчности. Болтовня имела этнический подтекст: крестьянство было украинским, а горожане — преимущественно польско-еврейскими. Часто рассказывали историйку, как темный крестьянин обменял три мешка картошки на пианино и этот, ненужный ему, дорогой музыкальный инструмент поставил в хлеву, где по нему лазят куры. Как-бы там ни было, в войну прокормиться в деревне, безусловно, легчи и отсюда обострился вековой антагонизм деревня-город. Наиболее голод допекал, конечно, евреям. По карточкам они получали наполовину меньше продуктов, и их дополнительно еще подавляли различными поборами. Гитлеровцы планомерно, целенаправленно и последовательно доводили еврейское население к полной нищете и голоду. В гестапо хорошо знали, что истощенный голодом человек не способен к активному сопротивлению. Это психологическое правило, к слову, ощутили на себе украинцы, которые миллионами гибли в голодном 33-м году.

После довольно смутного, полуголодного Рождества 1942 года мои родители стали советоваться, как быть дальше. Уже были проданы или обменяны на продукты самые ценные домашние вещи: обручальные кольца, ковер, мамины меха, зимнее пальто отца, часы и другое. Все, что можно было продать и обменять, было продано и обменяно. На семейном совете было решено, что единственный выход — бросить отцовскую малооплачиваемую типографию и искать себе другую, желательно «сытную» работу. По стечению обстоятельств ему удалось такую «хлебную» работу найти на городской бойне (мясокомбинате). Там, не без больших трудностей, отец устроился простым рабочим в забойный цех крупного рогатого скота. До войны собственником городской бойни являлся магистрат (управа города). Это обстоятельство наложило отпечаток на национальный состав работников. Еще с австрийских времен магистратские чиновники старались не допустить в среду мясников греко-католиков, то есть украинцев. Это им удалось — они превратили городскую бойню в исключительно польскую кадровую монополию. С приходом советской власти директором мясокомбината стал присланный с Востока партиец, а с приходом немцев им стал фольксдойче. Однако и далее все мастера мясники и их помощники и обслуживающий персонал оставались польскими. Вписаться в антиукраинскую, шовинистически настроенную среду отцу было нелегко, но ему, правда не сразу, это как-то удалось.

Тем временем события в городе набирали бурные обороты. Создание еврейского жилого района (гетто) вызвало волну перемещения населения. Горожане легко поддаются к перемене жилья, однако на этот раз наступило невиданное доселе «переселение народов». Десятки тысяч львовян не по своей воле переносились с места на место. Наш дом входил в территорию гетто, и выезжать из него еврейским жителям не было нужды. Зато Желязны, Николай Щур и наша семья вынуждены были, согласно немецкого распоряжения, переселиться в другой район города. Но получилось так, что первыми выехали из нашего дома именно еврейские семьи. Самыми первыми снялись Шнэебаумы. Прощаясь, Бернард Шнэебаум сообщил: они уезжают в Румынию, там долго засиживаться не будут, потому что вскоре подадутся в Палестину. Нина Шнэебаум, с присущей ей увлеченностью, сообщила, что все уже договорено, со дня на день они окажутся в благословенной Палестине. Так же внезапно выпровадилась из нашего дома семья Штарков. После гибели Иды их семья, хотя для этого не было видимой причины, спешно поменяла квартиру. Это подтверждало опосредствованное предположение моей мамы про какую-то запрещенную подпольную деятельность Иды. Уезжая, Мусе подарил мне кое-что из своей библиотеки, в частности большой немецко-польский словарь, который потом долго у меня хранился.

— Немцы продержатся еще год, но знать немецкий язык тебе все равно будет полезно, — сказал Мусе.

Позже я несколько раз ходил по разным делам в их новую квартиру. Поселились они в деревянной веранде при небольшом домике на Клепаровской околице. На мой вопрос — зачем они поменяли свою квартиру на тесную веранду, пани Штарк сухо ответила:

— Так нам надо было.