Дзержинский - Тишков Арсений Васильевич. Страница 10

— Надо немедленно бежать! — сказал Феликс, как только калитка захлопнулась за полицейским.

— Чепуха, — ответил Александр Иванович. — Бежать сейчас невозможно. Задержат на первом же станке, в первом же селе. Или замерзнешь где-нибудь в лесу, на болоте. Да и нечего горячку пороть, призыв-то только осенью будет.

Выехал Дзержинский из Кайгородского на почтовых. По дороге попали в метель, до Слободского добирались двое суток.

В солдаты его не взяли. Наоборот, вовсе освободили от военной службы «по болезни».

Из Слободского он писал в Нолинск Николевой:

«У меня трахома все сильнее, полнейшее малокровие (распухли железы от этого), эмфизема легких, хронический катар ветвей дыхательного горла. В Кае от этого не излечишься… Я постараюсь устроить свою жизнь короткую так, чтобы пожить ею наиболее интенсивно». Феликс чуть-чуть не приписал — «для революции», но вовремя вспомнил, что письма его читает полиция, и после слова «интенсивно» поставил точку. Маргарита Федоровна и так поймет.

По приезде в Кай немедленно отправился к местному врачу. Тот долго выслушивал и выстукивал его и наконец сказал:

— Никакой эмфиземы, батенька мой, у вас нет. Здоровьишко, конечно, не ахти какое, но ничего угрожающего, по крайней мере на ближайшее время, я не вижу.

— Но как же комиссия могла так ошибиться? — усомнился Дзержинский.

— А, навыдумывали, чтобы бунтовщика в солдаты не брать!

Дзержинский решил воспользоваться заключением врачебной комиссии, чтобы добиться перевода в уездный город. Предлог — «для лечения», а фактически, чтобы облегчить и ускорить побег,

Но тут перед ним встала дилемма, как писать.

— Просить униженно не буду, а иначе не переведут, — заявил Феликс Яншину.

Долго од трудился над коротким заявлением. Писал, рвал и опять писал. Наконец облегченно вздохнул: заявление было написано достаточно убедительно и с чувством собственного достоинства.

«Оставить без последствий», — собственноручно начертал красными чернилами губернатор.

Однако последствия были. В Кайгородское прикатил слободской исправник с приказанием его превосходительств» привлечь Феликса Эдмундовича Дзержинского к уголовной ответственности за занятие адвокатурой, «ему не разрешенной».

Долго в волостном правлении орал он на свидетелей, добиваясь нужных показаний, но так и уехал ни с чем.

«Дзержинский платы с просителей никакой не брал и в дома к ним не ходил, а последние сами приходили к нему на квартиру», — вынужден был написать исправник в своем заключении.

Через месяц Николева получила новое письмо от Дзержинского. «Я боюсь за себя. Не знаю, что это со мной делается. Я стал злее, раздражителен до безобразия», — писал Феликс. Далее были и такие строки: «Кай — это такая берлога, что минутами невозможно устоять не только против тоски, но даже и отчаяния…»

Маргарита Федоровна взволновалась. Прибежала с этим письмом к Дьяконовой.

Они тут же написали прошение все тому же Клингенбергу о разрешении ссыльной Маргарите Федоровне. Николевой выехать в село Кайгородское для свидания с больным Феликсом Эдмундовичем Дзержинским.

Разрешение было получено только в июне, и Маргарита Федоровна, нагруженная книгами, журналами, письмами и всякой снедью, отправилась в дальний путь.

В Кайгородском Николева пробыла недолго. Когда она возвратилась в Нолинск, ее светелка наполнилась ссыльными. Всем не терпелось узнать, как живут Дзержинский и Якшин.

— Живут наши каевцы скверно, — рассказывала Маргарита Федоровна, — жизнь ведут самую строгую. Белый хлеб у них редкость, едят главным образом продукты своей охоты или рыбной ловли. Феликс Эдмундович исхудал страшно, и малокровие у него, доходящее до головокружения. Оба скучают от безлюдья.

Усталый вид и взволнованность Николаевой не укрылись от внимания гостей. Светелка быстро опустела.

— Ну как? Выяснили вы свои отношения? — спросила Катя, когда все ушли.

— Феликс заявил мне, что не может здесь искать счастья, когда миллионы мучаются, борются и страдают. Вот так мы и выяснили наши отношения, — закончила грустно Маргарита Федоровна. — И он был искренен. Он хочет целиком отдать себя революции. Я буду помнить его всю жизнь.

…Маргарита Федоровна Николева умерла в 1957 году, 84 лет от роду. После ее смерти была найдена шкатулка с письмами Дзержинского.

Дзержинский настойчиво готовил побег.

Когда настало время, он открыл свой замысел Якшину.

— Все в округе знают, какой я страстный охотник, — говорил Дзержинский. — Я пропадаю на охоте по два, по три дня. И это тоже все знают, даже урядник. Помните, как он вначале ерепенился, а потом привык, успокоился. Теперь надо будет приучить его к более длительным моим отлучкам, а вы, Александр Иванович, потом прикроете мой побег своим спокойствием и уверенностью в моем возвращении с «охоты». Мне предстоит пройти на лодке несколько сот верст. Тут главное — выиграть время. Ваша помощь будет просто неоценима.

Подготовка к побегу пошла полным ходом. Дзержинский довел свои отлучки на охоту до пяти дней. Он уплывал далеко вниз по течению Камы, разведывал окружающую местность и речной фарватер. Всякий раз Феликс привозил домой много дичи и рыбы. И никто не удивлялся, видя, как Александр Иванович и Абрашка вялили, коптили и солили его добычу, заготовляли продукты впрок, на зиму. Значительно сложнее обстояло дело с сухарями. Заготовка сухарей ссыльными в ту пору считалась явным признаком подготовки к побегу. Дзержинский решился попросить Пелагею Ивановну — пусть сушит ему сухарики на охоту. Старушка согласилась. Брал он у нее сухари небольшими порциями, вернувшись с охоты, даже возвращал «остаток». На самом же деле часть сухарей шла в запас…

В конце августа установилась ясная, сухая погода. Все приготовления были окончены, и долгожданный день наступил. Еще с вечера Феликс примерно в версте от села запрятал в кустах у реки мешок с одеждой, в которую он должен был переодеться, когда настанет время расстаться с лодкой. Там же хранился и основной запас провизии.

Утром Феликс собрался «на охоту». С хозяевами распрощался у избы. До реки провожали его Александр Иванович и Абрашка.

Александр Иванович и Феликс Эдмундович молчали, погруженные каждый в свои думы. Они проговорили почти всю ночь. Под утро распрощались, расцеловались даже. Зато ничего не подозревавший Абрашка болтал всю дорогу, пересказывая кайгородские новости.

Все было как обычно. Только перед тем, как сесть в лодку, Дзержинский крепче и дольше обычного пожимал руки друзьям по ссылке. Да Александр Иванович затуманившимся взглядом провожал Дзержинского до тех пор, пока лодка не скрылась за поворотом реки.

Прошло три дня. В дом Лузянина заявился урядник.

— А где же господин Дзержинский?

— Как всегда, на охоте, — ответил Якшин, стараясь говорить как можно более безразличным тоном.

— Чтой-то не нравятся мне эти охоты, — строго говорил урядник. — Уж скольки разов говорил я, што более чем на сутки отлучаться не положено!

— Так ведь сами же знаете, охота дело такое, раз на раз не приходится.

— Ну ладноть, — наконец произнес урядник, — однако прошу передать господину Дзержинскому, штоб явился ко мне, когда вернется.

Прошло еще два дня. Опять нагрянул урядник. На этот раз Александр Иванович, Абрам и старики Лузянины подверглись форменному допросу.

— Отвяжись, леший, — возмутилась наконец Прасковья Ивановна, — никуда «Василий Иванович» не денется. Не иначе как к своей барышне в Нолинск поехал.

Так урядник и отписал в уезд слободскому исправнику.

Еще сутки были выиграны. По расчетам Дзержинского и Яншина, это были решающие сутки.

Глава III

Тюремные университеты

Спешили по проводам телеграммы. Из Слободского в Вятку, из Вятки в Петербург, в министерство внутренних дел — «бежал из ссылки Феликс Эдмундович Дзержинский». А в ответ департамент полиции слал предписание виленскому, казанскому, вологодскому, пермскому, костромскому, уфимскому губернаторам и московскому полицмейстеру: «разыскать, обыскать, арестовать и препроводить в распоряжение вятского губернатора, уведомив о сем департамент полиции». По всем пристаням и станциям, вплоть до Вильно, полицейских и жандармов снабдили приметами беглеца: «рост средний, волосы на голове и бровях светло-русые, лицо чистое, бороды и усов нет».