Реквием (СИ) - Единак Евгений Николаевич. Страница 55

— Отведи к пани. Ей, кажется, нужна горничная или экономка. Может пригодится.

И, повернувшись к рабочим, сливающим воду с мальками, гневно закричал:

— Ниже! Каду ниже опускайте, пся крев!

Размеренно проходили дни, недели. Прошло два месяца. Перед закатом, когда батраки готовились расходиться, перед паном снова стоял управляющий:

— Пан, я должен вам сказать про Марию.

— Какую еще Марию?

— Вашу новую экономку. Я же ее привел. Но вот незадача.

— Говори, не тяни!

— Простите, пан. Но она по ночам выходит из флигеля и уходит наверх. Туда где начинается болото. Сядет на камень и сидит, пока светать не начинает. Сам уже неделю слежу за ней. А вчера в полночь приехали двое. Лошадей привязали до морвы (тутовое дерево, шелковица), что на самом верху. А сами пешком подошли к Марии и о чем-то долго и тихо говорили. Потом спорили. Оба черные. То ли цыгане, то ли турки. Луна светила, я видел. Как бы беды не было.

Вечером пан Каетан потушил свечи и уселся в кресло у окна, выходящего на флигель. Все было спокойно. В небольшой комнатушке флигеля горела свеча. Пан смачно зевнул и, отгоняя сон, тряхнул головой. В это время свет в окне флигеля погас. Пан Каетан всматривался в темноту.

Темная тень скользнула от дверей флигеля к задней калитке. Пан тихо спустился и вышел во двор. Семенящая к болоту тень уже скрылась в высоком кустарнике. Пан Каетан крался следом, держа наготове пистоль, которым можно было свалить быка.

За крайними кустами пан притаился. На фоне лунного неба чернели три фигуры. Они о чем-то тихо говорили. Один из них пошел вверх по склону, щупая землю длинной палкой. Потом вернулся. Так же тихо поговорив, разошлись. Девушка по тропинке, огибающей сад, направилась в сторону усадьбы.

Стараясь не шуметь, пан побежал напрямик. Когда он поднялся на крыльцо флигеля, увидел Марию, спешившую со странного свидания. Затаившись, пан ждал девушку в крохотных сенях флигеля. Скоро послышались легкие шаги. Не скрипнув, открылась дверь и Мария проскользнула во флигель. На пороге комнаты остановилась. Что-то ее насторожило. Затем подошла к кровати и, не зажигая свечу, Мария стала раздеваться.

Пан, не таясь, вышел из своего укрытия. Девушка обернулась и сдавленно вскрикнула. Рука ее протянулась к столу и схватила какой-то продолговатый предмет. Будучи наготове, пан перехватил ее руку и, вывернув, обезоружил девушку. Оказывается, девушка схватила со стола роговой гребень с длинной ручкой. Пан Каетан усмехнулся и, не выпуская руки, спросил:

— Ты куда ходила? Кто эти люди? Что вы задумали?

Пан Каетан увидел в, отражающих лунный свет, глазах девушки неподдельный ужас. Мария поняла, что за ней следили.

— Нет! Не надо! Ничего плохого! Не могу сказать. — она почти кричала, но крик ее был необычно тихим.

Соломка ослабил хватку. Девушка, вырвав свою руку из могучей ладони пана, метнулась к двери. Пан одним прыжком настиг ее и в бешенстве крикнул:

— Говори! Что вы хотите? Кто ты?

Девушка молча вырывалась. Обезумев от страха, она царапала его шею, потом впилась острыми зубами в предплечье Соломки. Для него этот укус был не сильнее укуса комара. Но рассвирепевший от сопротивления, пан Каетан отбросил экономку от себя. Но уже она, как разозленная дикая кошка, стиснув зубы, не выпускала его руки. Мария упала на кровать, увлекая за собой пана Каетана…

…Крадучись, пан покинул флигель на рассвете. Почти каждую ночь, как только гасла свеча в крохотной комнатушке экономки, пан покидал свою половину и на цыпочках крался к флигелю. Пани Стефания, занятая своими переживаниями и болячками, крепко спала. Помогали опийные капли, выписанные сорокским лекарем. Когда у Марии округлился живот, управляющий обнародовал свои выводы. Из его слов было ясно, что один из приходивших на край болота был любовником экономки.

В одну ночь, пани Стефании, несмотря на принятую изрядную дозу опийных капель, не спалось. Поселившаяся в душе тревога не давала уснуть. Далеко за полночь что-то толкнуло ее с постели. Наспех одевшись, она побежала по коридору к заднему крыльцу. В комнате мужа раздавался мощный храп. Что-то гнало пани к флигелю, в котором, несмотря на поздний час, окно светилось ярче, чем обычно.

Первое, что бросилось в глаза вошедшей пани Стефании, это были две толстые, горящие в подсвечнике, свечи. Мария, лежавшая в постели, при виде пани широко открыла рот в беззвучном крике ужаса. Глаза ее неестественно расширились. Даже сквозь природную смуглость поражала неестественная бледность ее лица. Пани несмело приблизилась. Девушка, испугавшись, ослабевшей рукой сделала отталкивающий жест. Пани Стефания увидела, что девушка буквально плавает в крови.

В это время окровавленный сверток из льняной простыни, лежащий рядом с девушкой зашевелился и запищал. Стефания, ни разу не испытавшая ранее чувства материнства, бросилась к свертку. Лихорадочно развернув, она увидела новорожденную девочку с уже перевязанной пуповиной. Кожа новорожденной была гораздо темнее, чем у матери.

Мария попыталась привстать, но тут же ее голова бессильно опустилась на подушку. Пани, прикрыв новорожденную, бросилась вон из флигеля. Вбежав в дом, она громко закричала, призывая на помощь. Дверь в конце коридора открылась и горничная, спавшая там, выбежала в темноту коридора.

— Скорее! Мария умирает! — закричала Стефания и толкнула дверь в спальню мужа. Пан Каетан недовольно повернул голову:

— Что стряслось?

— Мария умирает! — истерично закричала пани Стефания.

Пана Каетана как ветром сдуло с кровати.

— Что с ней?

— Девочку родила…

— Так родила или умирает?

— Родила и умирает. Быстрее!

Пан Каетан, как был, босиком побежал к флигелю. Женщины за ним. Вбежав, он бросился к кровати.

— Мария!

Мария открыла глаза и совершенно ясным взором посмотрела в глаза пана.

— Я не Мария. Я Мерием, непокорная. А это Айла, лунный свет. — тихо, но внятно сказала роженица, показывая ослабевшей рукой сначала на дочь, а потом в сторону окна, за которым светила полная луна.

Пан Каетан молча слушал. Взгляд его непроизвольно последовал за рукой Марии.

— В ту самую первую ночь луна светила так же ярко. — совсем некстати пронеслось в голове пана Каетана.

Он тряхнул крупной головой, словно прогоняя от себя неуместные мысли. Мария-Мерием продолжала слабеющим голосом:

— Там золото. Много. Не надо трогать. Много крови. Если тронуть, будет еще больше.

Услышав о крови, пан Каетан только сейчас увидел, что Мария тонет в собственной крови. Он беспомощно оглянулся на женщин. Те растерянно молчали. Казалось, что Мария на несколько коротких фраз потратила последние силы. Она бессильно откинула голову и закрыла глаза.

Видно было, что она угасает на глазах. Через пару минут она стала зевать так часто, что, казалось, все вокруг ей наскучило, и она хочет скорее уснуть. Выдохнув, Мария попыталась вдохнуть или зевнуть и застыла с приоткрытым ртом. Ее некогда алые губы побелели.

Пан Каетан стоял, ошеломленный. Казалось, он еще не до конца понял, что произошло. Зато пани Стефания за несколько минут уже успела примерить себя к новой роли. Ее движения обрели уверенность.

Перебрав скудный скарб своей, уже бывшей, экономки, вытащила чистую рубаху, разорвала ее и перепеленала ребенка. Взяв новорожденную, совершенно спокойно лежавшую на ее руках, она бросила взгляд на тело матери. Казалось, что это неподвижное тело уже мешает, еще не оформившимся, лихорадочно снующим в ее голове, мыслям.

Марию похоронили по православному обряду, хотя Соломки были католиками. Девочку кормила грудью рослая молодая женщина из Городище, у которой на день раньше сын, трижды обвитый пуповиной, задохнулся в родах. Кормилице с девочкой отвели самую просторную комнату на солнечной половине пани Стефании.

Девочку решили крестить в католичестве в костеле Могилев-Подольска. И тут встал вопрос об имени.