Реквием (СИ) - Единак Евгений Николаевич. Страница 81
Убитым зайцам и уткам охотник связывал ноги и сквозь них пропускал ремень. Потом снова застегивал ремень на поясе. Однажды я видел его, идущим с охоты с убитой лисой. Ноги лисы были связаны веревкой, перекинутой через плечо. Рассказывали, что Гукивский однажды подстрелил волка, который разорял свинарники и курятники на окраине Боросян.
По тому, что у меня стали шататься одновременно два передних зуба, можно с достаточной степенью достоверности сказать, что тогда мне было примерно шесть с половиной лет. Была середина зимы. Вечерело. За окном сгущались еще прозрачные иссиня-фиолетовые сумерки. На нашем старом деревянном крыльце кто-то старательно обивал ноги от налипшего снега. Выглянув в окно, отец удовлетворенно сообщил:
— О-о! Гукивский нам зайца несет.
Меня как ветром сдуло с печки. Когда дядя Иван входил в комнату, я уже сидел на кровати. С первым взглядом меня постигло разочарование. Гукивский был без своего ружа. Первым делом он аккуратно уложил зайца на кусок жести, набитой на полу возле грубки.
— Пусть отогреется. Легче шкуру снимать.
Потом снял с себя брезентовый плащ и повесил его на вбитый гвоздь у двери. Когда он повернулся, я онемел от восторга. Гукивский был опоясан широким патронташем, в кармашках которого было, как мне показалось, множество патронов. Охотник расстегнул, снял с себя патронташ и накинул его на полочку, куда мои родители складывали желтые копейки.
Сел за стол, на котором уже стояла бутылка и тарелка с кислой капустой. Отец резал сало. Мама разбивала яйца о край сковороды, стоящей на раскаленной плите. По тому, как активно готовилось угощение, я понял, что дядя Иван у нас желанный и долгожданный гость. Выпив за здоровье, дядя Иван и отец стали громко хрумкать капустой. Молчание было для меня невыносимым.
— Почему вы без ружа? — ничего другого я спросить не мог.
— Ружо на улице. В дом его вносить нельзя, запотеет и потом будет ржаветь. — ответил за дядю Ивана отец.
Мое внимание уже было приковано к зайцу. Он неловко лежал на боку, вытянув ноги. При свете керосиновой лампы, висящей над столом, лежащий у плиты заяц казался темно-серым, местами почти черным. Только брюхо у него было совсем светлым. Я долго смотрел на зайца, раздираемый желанием подойти, потрогать и, невесть откуда взявшейся, робостью.
Мне показалось, что заяц дернул шкурой. Живой? Сомнения согнали меня с кровати. Я подошел к плите. Наклонился. Решился потрогать. Заяц неожиданно оказался твердым, словно окаменевшим и холодным. Я сразу потерял интерес к убитому зверьку.
Наконец Гукивский встал из-за стола. Отец достал из нагрудного кармана суконного кителя деньги и расплатился с охотником. Наверное заплатил хорошо, так как Гукивский спросил:
— Если попадется заяц, принести еще?
Отец кивнул. После ухода Гукивского отец постелил на пол старый мешок и подвязал зайца к открытой дверце духовки. Потом очень быстро снял шкуру и разделал зайца.
На следующий день мама обжарила куски зайца и долго тушила их в чугунке. В тот день обед был у нас был царским. Заяц, томленный с луком и картошкой, казался очень вкусным. Я ел, ревниво наблюдая, не обгоняет ли меня Алеша. Внезапно мои зубы споткнулись обо что-то твердое. Во рту неприятно щелкнуло и заскрипело. Отец, услышавший необычный звук, подставил ладонь:
— Давай все сюда, на ладонь!
Я вытолкнул языком содержимое рта. У отца на ладони оказался кусок полупережеванного мяса и что-то черное.
— Дробь! — воскликнул Алеша. — Дай посмотреть.
Алеша забрал дробь и стал вытирать её пальцами. Дробь казалась круглой, была шероховатой и бугристой.
— Иван катает дробь в большой сковороде. Мы с его Алешей тоже катали. — сказал Алеша.
— С первым зубом! — раздался голос отца.
В пальцах он держал, неожиданно, маленький зуб. Только сейчас я ощутил и оценил враз наступившую неловкость во рту и свободное место между верхними зубами спереди.
Зайца Гукивскому отец больше не заказывал.
Рядом с Иваном расположено подворье его старшего брата — Григория. Его имя я запомнил с пятого класса, когда по заданию Ивана Федоровича собирал материал об участниках подпольного движения в тридцатых. По рассказам сельчан Григорий Михайлович был талантливым столяром — мебельщиком. Сохранились, сработанные им, столы, кровати и стулья с гнутыми ножками и резными боковинками.
Григорий Михайлович Тимофеев в сороковом был избран председателем Тырновского сельского совета. В начале войны семья отправилась в эвакуацию. В Атаках семью Тимофеевых нагнал посыльной из Тырново с письменным предписанием районных властей вернуться для ликвидации складов с продовольствием. По дороге Григорий Михайлович заехал домой, обошел двор, сад и пасеку. Перекинув связанные шнурками ботинки через плечо, босиком отправился в Тырново. Больше его никто не видел, судьба его до сих пор неизвестна.
В одном классе с моим двоюродным братом Тавиком училась внучка Григория Тимофеева. Звали её Саша Палладий. Одно только существование Саши Палладий и её подруги и соседки Вали Киняк отравляло тогда мою жизнь. Ежедневно мимо нашего дома они шли в школу и обратно вместе. В чистых отглаженных платьях школьной формы, ослепительно белых фартуках, пышных бантах и не скрученных пионерских галстуках без чернильных пятен, они каждый раз вызывали у моей мамы одно и то же, давно надоевшее мне, замечание:
— Смотри как дети в школу ходят! А ты?…
Сейчас Александра Федоровна Палладий-Навроцкая на пенсии. Втречаемся редко, зато регулярно общаемся по телефону. Причиной тому многолетняя подвижническая деятельность Александры Федоровны. Работая педагогом, она сплотила учительский коллектив вокруг оригинальной идеи: воссоздать на бумаге генеалогическое древо села. Воспоминания старожилов, письма, телефонные переговоры, старинные фотографии, вырезки из старых газет. Всё это легло в основу многолетнего труда целого коллектива.
Как результат, сейчас на моем письменном столе лежит альбом с генеалогическим древом села более чем столетнего периода. Значение труда, вложенного в этот альбом, трудно переоценить. Все, переехавшие с Подолья, семейные кланы отражены в множественных закладках альбома. Рассчитываю в недалеком будущем увидеть в интернете результаты кропотливого труда педагогического коллектива, уже, к великому сожалению, бывшей елизаветовской школы. Каждый потомок, имеющий елизаветовские корни, сможет найти себя и своих предков вплоть до первого колена переселенцев в сложном генеалогическом лабиринте моего села.
Через дорогу напротив Тимофеевых жил Мирон Гудема. Вдоль дороги тянулся длинный забор из широких горизонтально прибитых досок. Для защиты от непогоды сверху забор прикрывала косая, более узкая доска.
Перед забором недалеко от ворот стоял колодец, выложенный камнем, со старым дощатым, потемневщим от времени, срубом. Во времены моего детства колодец Мирона был с журавлем. На хвосте журавля висело привязанное ржавое колесо. Вместо ведра на шестах качалась тяжелая вместительная бадья.
Вытаскивать бадью из колодца одному было не в силах. Мы работали, как минимум вдвоем. Вытащив полную бадью, ставили её на широкую горизонтальную доску сруба. Мучала нас жажда или нет, мы, наклонив головы, сначала пили студеную воду. Вода из деревянной замшелой бадьи была намного вкуснее, нежели дома из кружки или обычного оцинкованного ведра.
Потом, низко наклонившись, мы долго всматривались в, казавшуюся зеленоватой из-за темно-зеленого мха, воду. У нас не было телевизоров и интернета. Кино, которое мы смотрели в клубе было черно-белым. А в бадье разворачивалась совершенно фантастическая изумрудная картина. По краям бадьи мох казался низкорослым, бугристым. Преломляясь от волнения воды, мох на границе воды казался живым, подвижным. Дно бадьи устилал плотный слой тонко-волосого мха, нежные нити которого, поднимались кверху. Истонченные, они слегка шевелились. Если смотреть на подводный мох долго, начинало казаться, что покачивается голова, а мох остается неподвижным.