Дань кровью (Роман) - Юнак Виктор. Страница 53

Дорога ей была хорошо знакома, она могла бы прийти к цели и с закрытыми глазами, однако сейчас была совершенно иная ситуация. Во-первых, была ночь и к тому же легкая метель, которой, впрочем, было вполне по силам закружить и сбить с правильного пути любого человека. Это она поняла, как только оставила позади себя последний сельский дом. Во-вторых, у нее постоянно стучало в висках оттого, что она боялась, как бы мать с отцом не проснулись прежде времени и, увидев, что дочери нет на месте, не устроили за ней погони. А в-третьих, ей было просто по-человечески страшно. Ведь она, в сущности, была еще настоящее дитя.

До леса она дошла довольно быстро и легко. На опушке остановилась передохнуть. Сознание того, что основная опасность уже осталась позади, что если и будет погоня, то ее здесь, в лесу, не найдут (да и кому взбредет в голову, что одинокая девушка ночью, в метель, по своей воле пойдет в лес?), сыграло с ней злую шутку. Она расслабилась, ноги стали ватными и отказывались идти дальше. К тому же предательски начали слипаться глаза. Она упала в сугроб, словно провалилась в бездну. Наступившая тишина оглушила Зорицу и, может быть, это и привело ее в чувство. Она заставила себя подняться. Глубоко проваливаясь в снег, побрела в гору.

С каждым шагом ей становилось все жарче, идти было все трудней. Она то и дело падала в снег, но упорно вставала и решительно продолжала свой путь. Позади осталась и вершина горы; метель утихла, на сером, уже слегка просветлевшем небе начали появляться тусклые крохотные звезды. Зорица почувствовала, что руки ее немеют — не от тяжести узелка, но от постоянного их напряжения. Она бросила узел. Прошла несколько шагов, но затем развернулась и побежала назад. Нашла узел и, полуживая от усталости, упала рядом с ним. Так она пролежала некоторое время, забывшись. Потом открыла глаза и увидела рядом с собой теплый, большой шерстяной платок, в который были завернуты ее вещи. Обмерзшими пальцами, помогая себе зубами, она развязала узел, развернула мешочек с серебром и положила его себе за пазуху. С большим трудом поднялась и побрела дальше. Она чувствовала, что силы окончательно покидают ее. Она падала в снег, с трудом поднималась и опять шла. И снова падала. Сквозь утреннюю мглу ей удалось рассмотреть далеко впереди дома — влашскую деревню-катун. Дом Милко был самым крайним. Она закричала, зовя своего любимого. Вдруг, случайно оглянувшись, обнаружила, что ее преследует стая голодных и от этого рассвирепевших волков. Они давно уже шли по ее пятам, ожидая, когда она окончательно ослабеет. Она что было мочи закричала, бросилась бежать и тут же упала в снег, потеряв сознание.

То ли дикий, нечеловеческий крик, то ли запах волков разбудил собак. Они подняли лай, бросились навстречу волкам. Первой подоспела Милкова овчарка Караман. Началась нешуточная свара…

Неожиданный гость поселился со вчерашнего вечера в лачуге, где жили Милко и его старый дед Йован. Приютили они заблудившегося старца-богомила, возвращавшегося из Дубровника. И сейчас все трое сидели в маленькой комнатушке, посредине которой стоял стол, несколько стульев-треног, а в глубине аккуратно заправленная кровать. Рядом с кроватью стоял большой сундук, на котором лежали бараньи и козьи шкуры и тулупы, и Милко уже не раз перехватывал недобрый взгляд, который бросал на них богомил. Однако у юноши все не хватало смелости спросить у гостя, чем ему не понравились тулупы. Неужто выделка не та?

Наконец, громко рыгнув, богомил откинулся на спинку треноги и утер рот рукавом.

— Спасибо тебе, мил человек, за приют и угощение. Спасибо и за то, что не побрезговал и сел за один стол с еретиком-богомилом, как нас величают попы-батюшки.

— В нашем доме отродясь попов не было, потому мы и привыкли собственными головами мыслить, — ответствовал дед Йован.

— Попов не было, а иконка-то в углу висит, — ехидно заметил богомил.

— Так, чай, мы не нехристи какие, чтоб без иконы-то. На ней же ведь лик святой, а он в трудную минуту и поможет, и облегченье представит, и Господу Богу нашему, — дед Йован, повернувшись к иконе, перекрестился, — доложит о наших бедах-напастях.

— Как же, доложит. Прямо тут же с иконы сорвется и побежит. Тьфу, страсть какая! — Богомил сплюнул на пол и сразу же растер плевок. — Да кому вы нужны с вашими бедами-напастями! Во всяком случае, не ему, — ткнул пальцем в небо, — праведнику. Он блюдет только то, что приносит ему успокоение и дает корысть. Он мечтает о душевном мире и наплевать ему на физическую борьбу. А тут еще какой-то прохиндей придумал сказку о том, будто бы Христос принял облик человеческий и погуливает себе по бренной нашей землице-матушке. Когда это было? Кто это видел?

— А как же тогда быть с распятием и воскресением?

— А никак! Обман это. Опять та же сказка. Никогда тело не может воскреснуть. Воскрешаться способен только дух. Да и как может воскреснуть Христос, коли он и не спускался на землю. Много ему надо! Господь наш не снизойдет до этого. Он наш духовный творец и духовный отец. А землею правит непутевый меньшой брат Его — дьявол, который и создал все бренное, червивое, земное. Вот он-то и ходит по земле, и измывается над людьми, и делает им всякие пакости. Кабы все было не так, неужто Господь допустил бы, чтобы по земле кровь рекою лилась, чтобы одни прозябали в нищете, мечтая о том, как бы не помереть с голоду и дожить до следующего дня, а другие в то же время, тряся своими отвисшими животами, кормили мясом и разной дичью своих любимцев псов? Кабы все было так, неужто Господь допустил бы, чтобы люди своих собственных кровинушек-детей продавали в рабство?

Богомил всхлипнул и на мгновение замолк. Воспользовавшись паузой, Милко решился впервые во время этого разговора подать голос.

— А ты что, старик, продал кого в рабство?

— Жизнь, проклятая ведьма, заставила. Я ведь к вам как попал-то. Иду из Дубровника в свою родную Боснию вот… — порывшись в своей суме, он вытащил оттуда несколько серебряных монет, — вот с этим добром, горело бы оно трижды ярким пламенем. Нечем жить стало. Вот и продал свою единственную дочь-любушку, Хвалицу мою родную, на невольничьем рынке, как Иуда Христа. Да только даже не за тридцать сребреников, а всего за десять перперов, — он бросил их на стол и заплакал.

— Как? Ты продал в рабство собственную дочь? — В изумлении Милко даже привстал.

— А что оставалось делать? — сердито огрызнулся богомил. — Жрать-то хочется. Или сразу обоим с голоду помирать, или, пусть не досыта, но все же есть порознь. Дочка и сама меня об этом просила. Вдвоем ведь мы с ней жили. Матушка наша давно от лихоманки померла, а мы тогда выжили, да вот с тех пор и маемся. Ни кола у нас нет, ни двора. Одно время братья наши, общинники, спасибо им сердечное, содержали меня с дочкой. Но не век же на их благоденствии сидеть. Вот и тронулись мы с Хвалицей в путь…

— А сколько лет, старик, твоей Хвалице? — неожиданно для себя спросил Милко.

— Семнадцать стукнет скоро.

— А она красивая?

Старик бросил лукавый оценивающий взгляд на юношу.

— Отродясь таких лепых не видывал.

— Чего ж ты тогда ее замуж не выдал? Уж при муже небось лучше, чем в рабынях.

— А кто ее возьмет, нищую-то?

— Ну и что ты собираешься дальше делать? — спросил дед Йован.

— Вернусь в Боснию, покажусь на глаза деду… по вашему, значит, епископу… Может, он и найдет для меня какую работу, а там накоплю, назло дьяволу, денег и выкуплю свою Хвалицу.

Тут послышался резкий собачий лай и чьи-то крики.

— Недобро как-то лает Караман, — вздрогнул дед Йован. — Уж не сам ли дьявол явился, услышав сии речи.

— Насмехаешься над несчастным? — обиделся богомил. — Грех!

— Я посмотрю, дедушка. — Милко подошел к сундуку и, наспех надев козий тулуп, вышел из дому.

Здесь богомил и раскрыл загадку своих недобрых взглядов, которые он бросал на шкуры. Уже в то время были люди, встававшие на защиту животных — на этом, в частности, строилась идеология богомильства.