Смелые люди (Повесть) - Душутин Ефим Георгиевич. Страница 5

Витя подумал немного и признался:

— Собак боюсь.

— Надо побороть в себе этот страх, — твердо сказал Миша. — Я тоже боялся — ночью ходить один на кладбище. А вчера в полночь встал, потихоньку оделся и пошёл туда. Сначала жутко было, а потом привык. Я даже песню запел негромко. Вот и ты так!

На другое утро друзья встретились вновь. Миша обратил внимание на то, что Витя чем-то расстроен.

— Что с тобой?

— Ничего, только собака покусала меня.

— Как же это так?

— Ты видел у Пахомовых овчарку, на цепи привязана, — начал рассказывать Витя. — Настоящий волк…

— Знаю, знаю, — закивал Миша.

— Я ее сильно боялся. А вчера вечером решил — дай, встречусь с ней. Ну, и встретился. Она лает, бросается на меня, а я иду прямо к ней. Уставился на нее, и она вроде тише стала.

Я ближе, ближе, и вдруг она как бросится на меня. Штаны порвала и ногу укусила. Хорошо ещё хозяин вышел.

— Это не беда, — заключил Миша. — А теперь боишься ее?

— Боюсь, но меньше.

Истории с Мишей и Витей скоро стали известны в школе. Но никто не смеялся над ними.

Только старенькая учительница биологии Евгения Петровна всё же решила поговорить об этом с директором школы. Она торопливо вошла в кабинет и, волнуясь, начала:

— Вы знаете, к чему привели беседы полковника?

— Нет, а в чем дело?

Директор выслушал учительницу внимательно и вдруг, к её удивлению, громко рассмеялся.

— Я вас не понимаю, — обиженно сказала старушка.

— Евгения Петровна, — сказал директор, — вы меня извините. Наши ребятишки — молодцы! Они хотят быть бесстрашными, разве это плохо?

— А неприятности?

— Не бойтесь их. Мы должны помочь ребятам правильно воспитать в себе это хорошее качество.

И директор вызвал к себе вожатую.

— Нина Ивановна, надо бы продолжить беседы о храбрости, — сказал Яков Максимыч. — Вернее о том, что такое настоящая храбрость. Проведите-ка ещё один сбор и пригласите на него участников войны.

Весть о новом интересном сборе быстро облетела всю школу. Но вдруг кто-то из ребят сообщил:

— Письмоносец принёс Нине Ивановне большой пакет. От полковника!

Целая толпа ворвалась в пионерскую комнату.

— Нина Ивановна, это правда?! — раздались возбужденные голоса.

— Правда! — сказала вожатая, сияя. — Полковник сдержал свое слово, прислал свои записи. Завтра на сборе будем их читать.

Письмо полковника

Никогда ещё на пионерском сборе не стояла такая тишина. Ребята боялись проронить хоть слово. Они сидели вдоль стен, тесно прижавшись друг к другу. Директор посмотрел и ушёл в свой кабинет, а вожатая, высоко подняв листочки письма, громко и выразительно стала читать:

«Дорогие мои пионеры! Очень сожалею, что мне пришлось неожиданно от вас уехать. Прошу извинить меня за задержку обещанного вам письма. При первой встрече я не успел сказать вам всего, что хотел. Боюсь, что после моих рассказов найдутся среди вас охотники повторить мои детские поступки с надеждой только таким путем воспитать в себе храбрость…»

Вожатая чуть улыбнулась, посмотрела на Витю Куликова, который смутился и быстро наклонил голову, и продолжала: «Испытывать себя, закалять своё бесстрашие, конечно, нужно, но этого недостаточно! Прежде всего надо быть физически крепким, здоровым и выносливым. Одна храбрость к добру не приведёт, и пользы от неё никому не будет. Значит, надо воспитывать в себе и другие хорошие качества.

Безрассудная смелость также не нужна. Настоящая смелость должна основываться на целесообразности того или другого поступка. Если человек намерен совершить смелый поступок, то он должен знать, откуда ему угрожает опасность, какие средства он может использовать для защиты. Осторожность, наблюдательность, умение быстро разбираться в обстановке и принимать нужное решение должны сопутствовать храбрости, мужеству.

На первый взгляд кажется, что ваша учеба не имеет к этому никакого отношения. Однако это не так. Учеба повышает сознательность в отношениях человека к своим обязанностям, а высокая сознательность сопутствует героизму. Учеба искореняет всякое суеверие, а суеверный человек не может быть по-настоящему храбрым.

Это основное, что я хотел вам сказать в дополнение к своим рассказам. Советую побеседовать об этом на ваших сборах».

Нина Ивановна остановилась, добавила:

— Правильно советует товарищ полковник.

И продолжала читать.

«Вам, наверное, хочется знать, чем закончилась наша дружба с Яшей? Удовлетворяю вашу любознательность. Я уже вам говорил, что после прощанья с моим другом детства я не раз пытался установить с ним связь, но безуспешно.

Я окончил среднюю школу, затем ушёл в рабоче-крестьянскую армию, из неё был направлен в бронетанковое училище и на всю жизнь остался военным. На протяжении всех этих лет я не забывал своего друга. В трудные минуты я спрашивал себя: «А как бы поступил на моём месте Яша?» Передо мной вставала его коренастая фигура, я представлял его упрямый, сосредоточенный взгляд и угадывал ответ на мой вопрос.

Со временем я потерял надежду на встречу с Яшей, но она всё же произошла.

В разгар Великой Отечественной войны я командовал танковым соединением и при прорыве немецкой обороны был ранен. Рана в плечо была не опасной, но всё же мне пришлось отправиться в санчасть. Там разрезали рукав моей шинели, наложили повязку на рану и отправили меня в санитарный батальон. Санбат размещался в тылу, километрах в десяти от передовой линии. Под него было занято небольшое школьное здание. В одной классной комнате принимали раненых, делали операции, перевязки, а в других были устроены «палаты».

Обычно в больницах и госпиталях мы видим хорошие койки с матрасами, подушками, простынями, одеялами, но в «палатах» фронтового санбата всего этого не было. В комнатах чисто вымыли полы, натаскали свежей соломы, покрыли её простынями, и «палаты» были готовы.

В одну из таких «палат» уложили и меня. По-видимому, санбат следовал за продвигающимся на запад фронтом и только что расположился здесь, а потому раненых было немного. Я лежал на шуршащей соломе, у самой стенки. Со стороны фронта слышался непрерывный гул, от которого дрожала земля. Временами этот гул усиливался, и тогда начинали дребезжать окна. За стеной слышались стоны: там работали врачи, принимавшие раненых.

Скоро в нашу «палату» привели раненого сержанта. Его обе руки, сложенные на груди, были перевязаны.

Он, поддерживаемый санитаром, покорно опустился около меня на колени и лег вверх лицом на постель. Раненый вздыхал, скрипел зубами, поворачивал то в одну, то в другую сторону голову. Потом притих. Временами я взглядывал на своего соседа. Он лежал с полузакрытыми глазами. Его молодое, обветренное лицо обросло русой бородой. Тонкие губы пересохли, и он изредка облизывал их. Я загляделся на него, а он внезапно открыл глаза, и наши взгляды встретились. Мне стало неудобно, и я, чтоб скрыть смущение, спросил его:

— Тяжело, друг?

— Что там тяжело, — тихо ответил сержант. — Не раны меня мучают.

— А что же? — заинтересовался я.

— Я потерял замечательного командира, товарища.

Мне показалось, что сержанту трудно говорить со мной, и я не стал продолжать разговора. Но тот, как бы желая облегчить свою муку, со стоном поднялся и сел.

— Вы не знаете, что это был за человек! Он был для каждого из нас роднее брата.

— Вы сказали, что он был командиром? — спросил я.

— Он имел звание старшего лейтенанта. А был политруком роты, потом заместителем командира роты по политчасти. Мы с ним вместе больше года провоевали. И вот погиб человек. До войны был учителем… Когда он пришел в нашу роту, мы посмеивались над ним потихоньку — какой, мол, из учителя вояка! А вскоре видим, что ошиблись. Политрук не раз водил нас в бой, и никто из нас не приметил, чтоб он растерялся… А как он знал солдатскую душу! Бывало, кто-нибудь получит плохие известия из дому, как наш политрук сразу догадается об этом. Сейчас же советом или шуткой успокоит солдата. До самого сердца доходили его слова. Всё он понимал…