Смелые люди (Повесть) - Душутин Ефим Георгиевич. Страница 7

Прибавилось работы и у матери. Ей приходилось помогать мне в уходе за скотом, чинить нашу одежонку, изыскивать деньги для уплаты налога. Она ездила со мной на мельницу, боясь, что я один надорвусь с мешками.

Я уставал, но никогда об этом не говорил матери. Мы жили надеждой на то, что скоро кончится война и отец вернется.

В деревню часто приходили извещения о гибели на фронте наших односельчан. То из одного, то из другого дома раздавались вопли и причитания, — от них у меня сжималось сердце. Некоторые возвращались с фронта искалеченными: без руки или без ноги. Завидев кого-либо из инвалидов, мать говорила:

— Хотя бы таким вернулся наш отец.

Наступила весна… Мы её ждали с нетерпением. Корм скоту у нас кончился. Пришлось раскрыть угол сарая, очистить солому от мусора и гнили и скармливать её животным.

Я собирался пахать. Осмотрел соху, борону, примерил на лошадь оральный хомут и свил кнут. Мать отвеяла на ветру семена овса и ссыпала их в мешки.

— Сумеешь ли ровненько раскидать семена-то? Может, нанять кого из стариков?

— Рассею сам, — ответил я. — На загон надо четыре меры. Если в один раз не раскидаю, то еще раз пройду.

— Ну, хорошо. Ложись спать, а я дам лошади отходов на ночь.

Не успел я заснуть, как мать заголосила в сенях. Сестренки с испугом соскочили с постели и бросились в сени. Я выбежал следом за ними.

— Сиротинушки вы мои! — причитала мать, обняв девочек. — Убили вашего тятеньку.

У дверей стояла соседская девушка с распечатанным письмом в руке. Мы прижались к матери и тоже плакали. Девушка взяла мать под руку и ввела в избу. Не помню, когда и как я заснул, но едва рассвело, мать, сама не спавшая всю ночь, разбудила меня.

— Яша, вставай, милый. Мужики поехали сеять.

Она помогла мне положить на телегу семена, соху и борону и проводила в поле.

Пучками соломы я поделил загон во всю длину на узкие полосы, чтоб не засеять два раза одну и ту же часть.

Я раньше видел, как сеял отец. Он одновременно с шагом правой ноги широко разбрасывал семена. Так поступил и я. Вначале я сбивался с такта, должен был останавливаться и бросать лишнюю горсть овса в то место, которое считал плохо засеянным. Когда весь загон был засеян, оказалось, что у меня более меры семян осталось. Пришлось еще раз пройти по загону и разбросать этот остаток.

Потом я впряг лошадь в соху и направил её вдоль межи. Соха поползла по поверхности, не врезаясь в землю. Подумав, я ослабил чересседельник. Теперь соха стала очень глубоко уходить в землю, я не в силах был её удержать, и лошадь остановилась. С большим трудом я наладил соху, и пахать стало легче.

Недалеко от меня пахали плугами на двух парах сытых коней сын и батрак местного кулака Казеева. Я заметил, что пока я проезжал одну борозду, они давали полный круг. Скоро они закончили пашню, привязали лошадей к телеге и сели завтракать. У меня же было вспахано не более десятой части загона. Я устал, и лошадь стала останавливаться, не доходя до конца борозды.

Пришла мать и принесла мне в узелке завтрак.

— Идёт что ли дело-то? Сядь позавтракай, а лошадь отдохнёт.

В узелке матери был еще теплый картофельник и мягкие лепешки. Я присел около телеги завтракать, а мать, пригорюнившись и не спуская с меня глаз, присела рядом. Я потянулся за ложкой, но онемевшая от работы рука не слушалась. Чтоб не заметила этого мать, я прилег и кое-как взял ложку. Также трудно было мне попасть ложкой в миску и поднести её ко рту.

— Надо прежде руки вымыть.

Я схитрил, чтоб мать не заметила моей усталости.

Холодная вода несколько оживила руки. Я позавтракал и снова взялся за соху.

— Может, тебе помочь? — спросила мать.

— Нет, справлюсь один, — ответил я. — Ты иди по дому работай.

До вечера я не успел полностью запахать свой загон и поздно приехал домой. Утром мать еле добудилась меня и снова отправила в поле.

Истощенная, старая лошадь в этот день с утра часто останавливалась. Прежде она от удара кнутом шагала быстрее, а теперь стала какой-то бесчувственной. Ударишь её, а она даже не дрогнет. Злоба на лошадь закипела во мне. Я ругал её, кричал на неё, а она делала пять-десять шагов и опять останавливалась. Потом опустила низко голову и полузакрыла глаза — мне показалось, что она смеется надо мной. Бросив соху, я подбежал к лошади и ударил её несколько раз по губам. Она вскинула голову и тотчас же опустила её. Не помня себя от горечи и злобы, я схватил кнут и стал безжалостно бить её. Вдруг она грохнулась на землю и захрапела.

Дрожащими от гнева и испуга руками я стал распрягать её, и в это время подошла моя мать.

— Что с ней? — с тревогой в голосе спросила она.

— Не идёт, — ответил я.

Лошадь оскалила зубы и выпустила слюну. Мать заплакала, а я потащил назад выпряженную соху.

— Опять несчастье у вас, Прасковья? — послышался за спиной вкрадчивый голос.

Мы обернулись. Около нас стоял сам старик Казеев.

— Пала лошаденка. Что будете делать? Ну, не тужите: я пришлю своих ребят, они вам допашут.

— Не оставь, Степан Кузьмич, — взмолилась мать.

— Зачем оставлять. К обеду лошади будут здесь. Ты мне потом отработаешь.

Он повернулся и ушел. Я с благодарностью смотрел ему вслед.

Вечером Степан Казеев пришел к нам, широко перекрестился у порога.

— Вечер добрый!

— Пожалуйте, Степан Кузьмич, — низко кланяясь, приветствовала его мать. — Проходите к столу.

— Загончик твой, Прасковья, отделали. Овес будет, — сказал кулак, усаживаясь у стола. — У тебя ещё полтора загона осталось. Что ты думаешь с ними делать?

— Головы не приложу, Степан Кузьмич. Все несчастья свалились на нас… Сеять надо, а то чем я буду зиму ребятишек кормить. А как сеять? Исполу отдать, опять хлеба себе не соберу.

— Зачем отдавать исполу? По этому делу я и пришел к тебе. Выручить хочу. Я так рассудил: твоему парню без лошади делать дома нечего. Избалуется только. Ты отдай мне его на лето. Пусть приучается к хозяйству. У меня не испортится. А я за это вспашу и посею остальную твою земличку.

Порядились немного и сошлись на том, что Казеев посеет нам полдесятины, купит мне сапоги, а я за это буду у него лето батрачить. Мне казалось это выгодным. Во-первых, я знал, что до нового урожая у нас хлеба не хватит, а матери без меня будет легче прокормиться. Во-вторых, мы засеем всю свою землю и будем обеспечены на зиму питанием. Поэтому я одобрил решение матери и согласился идти работать к кулаку.

— Завтра до стадов приходи, — берясь за картуз, обратился ко мне Казеев.

Мать заплакала.

— Кто мог думать, что так все случится. Если бы жив был отец… Ничего не поделаешь: иди, сынок.

На рассвете я пришел к Казееву. Опираясь на палку, он стоял у ворот, а батрак — кривой Федот выводил лошадей.

— Пришел? — не отвечая на мое приветствие, спросил Казеев. — Яшкой, кажись, тебя зовут? Бери другую пару лошадей и запрягай. Вместо Кости (так звали сына кулака) поедешь пахать. Заболел он.

Взвалив на телеги мешки с семенами и бороны и прицепив плуги, мы поехали в поле. Казеев шел позади. Когда проезжали мимо нашего дома, я заметил, что мать украдкой смотрит на меня из сеней и вытирает передником глаза.

Как только приехали на загон, кулак нас заторопил:

— Быстро мешки сложите на середине загона и запрягайте.

Сам он схватил лукошко, ловко насыпал в него из мешка семян и стал сеять. Пока мы выполняли его приказание, он уже возвращался с пустым лукошком. Я никогда не пахал плугом и даже не знал, как впрягать в него лошадей. Подбежал к Федоту, посмотрел, как он устраивает постромки, как спаривает лошадей, и сам торопливо стал запрягать. Казеев подошел, проверил упряжь, довольно крякнул:

— Ну, пошел!

Лошади сильным рывком дернули и, кивая головами, зашагали за Федотом. Двухлемешный плуг с тихим хрустом отрезал черные ленты почвы и плавно переворачивал их. Настроение мое, тяжелое ранним утром, теперь поднялось. Плугом пахать было гораздо легче, чем сохой. Сильные, привычные к пахоте лошади ровно тянули плуг, не оставляли огрехов, и понукать их не приходилось. Приятно было видеть, как за нами с Федотом появлялась широкая полоса пашни с сочным рыхлым черноземом.