Смелые люди (Повесть) - Душутин Ефим Георгиевич. Страница 9

Каждый раз, когда я подъезжал к молотилке за соломой, Коська, подражая своему отцу, кричал на меня. При этом он старался употреблять самые оскорбительные выражения:

— Шевелись, дубина!

— Гляди под ноги, растяпа!

Я сносил всё это. У меня не раз появлялось желание ударить его, хотя он был на год старше, да и посильнее меня. Но нужда заставляла терпеть. Когда солнце скрылось за лесом, молотьба была приостановлена, молотилка замолчала. Наде было убрать остатки соломы, выгрести из-под молотильного барабана зерно. Сам Казеев только покрикивал на работников:

— Поторапливайтесь! А то до темноты доведём!

Коська отпряг от привода молотилки лошадей, пустил их к мякине и ходил по гумну с длинным кнутом в руках. Я закончил уборку соломы, и меня хозяин поставил на отгрузку мякины в ригу — огромный крытый сарай. Коська, бездельничавший на току, остановился около меня и с наглым видом сказал:

— Но, но! Дармоед!

Я не сдержался и вполголоса ответил:

— Молчи, дурак!

Коська позеленел от злости и хлыстнул меня кнутом. Словно огнём обожгло мне спину. Коська еще размахнулся. Откуда-то выбежала моя мать и, подняв руки, хотела оградить меня:

— Костя, за что ты его? Он же на вас работает.

Коська безо всякого стыда и её ударил кнутом. Я помню только, что мать закрыла рукой багровую полосу на лице. Всё. что я сдерживал в себе в течение всего лета, вся моя ненависть к Коське, его отцу, их богатству — всё это взорвалось во мне. Кровь ударила мне в голову. Я бросил грабли, которыми отгружал мякину, и в два прыжка очутился около Коськи. Моя правая рука обвилась вокруг его толстой шеи и крепко прижала её…

Смелые люди<br />(Повесть) - i_010.jpg

Но Коська оттолкнул меня ногой, я упал. Он навалился на меня, вцепился мне в волосы. Слезы брызнули у меня из глаз, я тоже захотел сделать ему больно. Около моего рта оказалось мясистое ухо Коськи. Я, не помня себя от ярости, схватил его зубами, стиснул челюсти и ощутил во рту пресный, солоноватый привкус крови. Коська даже не закричал, он захрипел. Наверно, я откусил ему кусок уха.

Я вырвался из рук ослабевшего врага и бросился бежать.

Отплевываясь, я бежал через крестьянские гумна. За моей спиной слышались крики. Боясь, что меня догонят, я зарылся в солому на чьем-то гумне.

Поздно ночью я выбрался из укрытия и прислушался.

Кругом было тихо. Куда идти? Что делать?

— Мстить! — решил я и пошел домой.

Осторожно подкрался к своему дому и постучал в дверь. Мать открыла мне.

— Что ты наделал! — её лицо в темноте казалось совсем белым.

— Мама, дай мне чего-нибудь на дорогу, — сказал я, перешагнув порог. — Пиджак дай.

Она, не зажигая огня, увязала в платок полбуханки хлеба, несколько огурцов.

— Куда теперь ты?

— Прощай, мама! Когда-нибудь вернусь. Не бойся за меня. Дай мне еще на дорогу спичек.

Я приподнялся и крепко поцеловал мать. Она проводила меня до калитки и, всхлипывая, сама несколько раз поцеловала меня.

Ночь выдалась темная, и это было кстати. Я зорко всматривался в темноту и считал себя в безопасности. Холодок бодрил и освежал. Усталость исчезла, но ненависть и желание отомстить кулаку за мать, за себя во мне кипели.

«Что бы такое сделать им?». Эта мысль билась в моем разгоряченном мозгу, не давала покоя.

Во мне стал созревать план мести. Я вспомнил слова Федота о том, что скоро с кулаком рассчитаются, и это мне придало силы и решимости. Матери Казеев ничего не сделает, она тут ни при чем. Вот только как бы Федоту не досталось…

Огородами я стал пробираться к гумну кулака. Дошел до риги, остановился и прислушался. Откуда-то доносился храп. Я догадался, что это на току спит Федот, измученный за день, оставленный Казеевым охранять гумно.

Крадучись, я прошел сквозь незапертые ворота в ригу, где хранилось зерно и наиболее ценные корма. К риге примыкало несколько огромных скирд немолоченного хлеба. Выглянув из ворот, я увидел Федота, спящего на огромном ворохе неубранного зерна.

— Прощай, друг! — про себя произнес я и вернулся в ригу.

Вот сложена сухая мякина, вымолоченные колосья. Я присел и стал чиркать спички. Вспыхнувший огонек таинственным светом озарил внутренность риги, и я вздрогнул. Но отступать не хотел… Сунул спичку под груду колосьев, и огонь быстро охватил их. Я выбежал из риги, толкнул ногой спящего Федота и побежал в поле.

Я бежал и оглядывался, иногда останавливался. Сквозь щели в стенах виднелся яркий дрожащий свет. Порыв ветра донёс до меня гул разыгравшегося огня и истошный крик Федота.

Под покровом темноты я чувствовал себя в безопасности и наслаждался плодами своей мести.

Огонь буйно разыгрался в риге и искал себе выхода. Дым окутал ригу… Языки пламени прорывались в щели, в полуоткрытые ворота.

Федот, простирая руки кверху, забегал по гумну, крича:

— Караул! Горим! Пожар!

Мне жаль было бедного батрака.

Вскоре вокруг пылающей риги образовался огненный вихрь. Пламя перебросилось на соседнюю скирду овса, и она запылала.

В селе ударили в набат. Я надвинул низко картуз и зашагал к лесу.

VI

Часто оглядываясь и любуясь торжественным зрелищем пожара, я перешел поле и углубился в лес. Здесь я почувствовал сильную усталость. Забравшись в чащу, я лег под нависшими ветвями молодых лип и уснул. Сколько я спал — неизвестно, но проснулся от пронизывающего холода. Спать больше не хотелось. Я вышел из чащи, набрел на знакомую дорогу, которая вела к станции, и, чтобы согреться, прибавил шаг. Наступал день, и становилось все теплее. Я ощутил голод и жажду, но решил подождать с завтраком до тех пор, пока не дойду до оврага, в котором есть вода…

Родные места, родной лес! Я хорошо знал его, и мне жаль было с ним расставаться. Припомнилось, как мы с Васей ходили сюда за грибами, за ягодами… Дорога пошла под уклон. Скоро я спустился в большой овраг и присел у ручейка с такой прозрачной водой, что на дне, как сквозь стекло, видны были потонувшие ветки, корни деревьев, зелёный мох. Развязал свой узелок и ножом, с которым никогда не расставался, нарезал хлеб и огурцы. Ел я с аппетитом, временами прихлебывая воду из ручья.

Я знал, что лес скоро кончится, дальше пойдут поля — они тянутся до самой станции. Я побоялся днем идти полями и потому после завтрака снова лег спать. Поздней ночью без всяких приключений я добрался до станции. Здесь стоял товарный поезд, около вагонов ходили солдаты с ружьями. Из вагонов доносилось ржание лошадей.

Обойдя весь поезд, я с противоположной стороны подкрался к заднему вагону и вскарабкался на крышу. Через несколько минут раздался паровозный гудок, лязг сцеплений, и поезд тронулся.

— Прощайте, родные места!

На рассвете поезд подошел к губернскому городу, но я решил в нем не останавливаться. Дальше от Казеева!

Перед вечером, во время остановки на маленькой станции, меня заметил один из солдат.

— Что за человек? — крикнул он, вскидывая винтовку.

— Дяденька, это я, — ответил я и поднялся.

— Сейчас же слазь, паршивец, — уже другим тоном сказал солдат и опустил винтовку.

Пока я слезал с вагона, солдат ворчал:

— Избаловались без отцов. Наверное, на фронт, дурак, собрался.

— Нет, не на фронт. Там моего отца убили, — оправдывался я.

— Куда же ты? — не унимался солдат. — Видишь, это поезд военный, тебя, огольца, засудить могут.

— Пустите, я больше не поеду, — взмолился я.

— Ладно, беги, пока не увидал унтер-офицер, — уже ласково сказал солдат.

На этой станции я бродил без дела дня два, пока на меня не обратил внимание начальник в красной фуражке. Этот тоже стал расспрашивать: кто да откуда? Начальник пожалел меня и предложил мне работу на железнодорожных путях. Я согласился.

Прожил я здесь больше года, пока не услыхал про Октябрьскую революцию. Боясь, что меня разыщет Казеев, писем домой не писал.