Покахонтас - Доннел Сюзан. Страница 20

Как только последняя ложка десерта — сбитых сливок с вином и сахаром — была съедена, Элизабет схватила его за руку и попросила — нет, потребовала, — чтобы он позволил ей показать ему апартаменты, которые она знает с детства. Ведя его из комнаты в комнату, она, словно пламя свечи, то льнула к нему, то отклонялась в сторону. Наконец в библиотеке она нажала на панель, и чернота маленькой потайной комнаты поглотила Элизабет, его она потянула за собой. Смеясь, она теплыми руками толкнула его в темноте на пол на сладко пахнущее сено и прижалась грудями к его жаждущему рту. Спустя несколько секунд они уже сплелись в экстазе — беспорядочной, неистовой, пронзительной агонии страсти. Он не успел закрыть ее рот своим, и она издала короткий крик. Через мгновенье она поднялась, и вскоре он услышал, как она возится с кремнем и зажигает свечу. Когда огонек разгорелся, она поправила юбки, выбрала из волос соломинки и подбежала к нему.

— Я знала, что ты будешь просто великолепен. Великолепен! А теперь мы должны поторопиться назад, а то они хватятся нас.

Она поддерживала ничего не значащую беседу, когда они небрежно вернулись в комнату. Другие гости, по-видимому, и не заметили их отсутствия, — кроме Мэри, которая приблизилась к ним со сверкающими глазами.

— Я прошу, чтобы капитан Смит проводил меня домой. Мне немного нехорошо.

В своей темной хижине на далеком берегу Смит с усмешкой вспомнил, что в тот момент он, сбитый с толку, подумал: «Не может быть, чтобы я не понимал происходящего!»

Он едва успел подкрепиться глотком вина, как его уже гнали вниз по лестнице, через большие внутренние дворы Вестминстерского дворца, где свет факелов освещал тихо падающий снег, в карету Рейнолдсов. Каждый подскок кареты на булыжниках мостовой приносил новые ощущения, поскольку во всю поездку длиной в милю Мэри наполняла жаром каждое слово и каждое прикосновение. Он пытался сопротивляться, но она со всей страстью заявила, что ей нет дела до того, был ли кто в его жизни, пусть даже и недавно. Она отослала карету обратно в Вестминстерский дворец, провела Джона в дом и, минуя дремлющих слуг, в свою спальню. Она заперла дверь, и остаток ночи они не спеша предавались всем возможным наслаждениям любви. Он обучил стройную, гибкую девушку всем тонкостям любви, которые узнал за многие часы, проведенные в гаремах Турции, во время своих похождений в Трансильвании и безумных ночей с русскими в Келуме, и присовокупил немалое число и своих секретов. Измученные, но окутанные облаком изысканных чувств, они наконец с прощальным судорожным вздохом разомкнули объятия.

— Ты восхитительный любовник. Я должна снова увидеть тебя, — прошептала она, потихоньку выводя его из дома через черный ход.

Ему пришлось сказать ей мягко, но с тайным вздохом облегчения, что через несколько часов он отплывает. Он знал, что очень легко может стать рабом маленькой родинки, охранявшей округлость ее ягодиц.

Прихлопнув москита, он спросил себя, почему он, подобно старику, цепляется на эти воспоминания? За время своих путешествий, а он дожил уже до двадцати семи лет, он никогда не испытывал тоски. Наверное, потому, что каждый наступающий день таил в себе новые возможности. Теперь он думал, что ему, вероятно, еще долго придется обходиться без женщины. Он с досадой ударом кулака поправил матрас и попытался уснуть.

Следующий день был солнечным, дул прохладный бриз. Форт начинал принимать очертания. Внутри, за стенами, работающие обозначали на песчаной земле улицы и рыночную площадь. Несколько йоменов подвешивали между высокими соснами два паруса, которые заменят церковь, пока не будет построено достойное здание. Другая группа продолжала грузить на «Сьюзн Констант» древесину.

Когда солнце в небе поднялось высоко, почти прямо над головой, мужчины побросали орудия труда и легли отдохнуть на траву, которая все еще хранила сладкий запах весны. Уингфилд, Ньюпорт и руководящий совет находились на борту «Сьюзн Констант». Из числа акционеров только Джон Смит трудился на берегу наравне с рабочими. Все стихло. Мимо пронеслась стрекоза, гудели пчелы, снуя по своим делам, белые чайки, жирные, как индейки, кружили и дрались за место в вышине.

Томас Эмри, один из плотников, сел, потянулся и посмотрел на море. Повернувшись, чтобы взять молоток, он краем глаза заметил что-то необычное. На секунду его тело напряглось. По краю леса стояли молча и неподвижно по меньшей мере сотня дикарей. Во всю силу легких он закричал:

— Дикари!

Мужчины вскакивали и, ругаясь и толкаясь, одни хватались за оружие, другие за свои инструменты. Кое-кто стал заряжать мушкеты непослушными, неуклюжими в спешке пальцами. Индейцы не двигались.

— Не стрелять! — проорал Смит.

Он успел заметить то, что, похоже, ускользнуло от внимания других. Два индейца держали палку с привязанным к ней за ноги оленем. Смит сделал знак своим людям не шуметь и держаться позади него. Он осторожно сделал шаг в сторону индейцев. Подождал, не выпуская мушкета. Один из индейцев отделился от остальных и протянул вперед руку, потом опустил ее. Смит сделал то же самое. Они медленно пошли навстречу друг другу. Единственным звуком было сдерживаемое дыхание людей.

На палубе «Сьюзн Констант» в молчании стояли матросы и внимательно наблюдали за происходящим. Двигаясь вперед, Смит увидел, что человек, к которому он приближался, был немолод и нес на себе печать власти. Его голову венчала корона из черных перьев, и он на ходу, ступая размеренными шагами, отдал свой лук кому-то рангом пониже. Когда они оказались друг от друга на расстоянии нескольких футов, дикарь жестом показал на себя и сказал:

— Пасапег, Пасапег.

Значит он король пасапегов, властитель земли, на которой мы стоим, королевства в составе империи Паухэтана, подумал Смит, принимая приветствие. Индеец указал на оленя и на языке знаков объяснил, что он подготовил праздник, который хочет разделить с англичанами. Он приложил руку к сердцу, затем махнул людям Смита, чтобы те положили мушкеты. Смит дал понять, что они согласны участвовать в празднике, но сделал вид, что не заметил призыва убрать оружие. Оба они говорили громко, их движения были величественны. Приглашались все, и в предвкушении ужина из сочной оленины раздался громкий крик ликования.

Возгласы поселенцев, казалось, послужили индейцам сигналом. Двигаясь со своеобразной грацией, напоминающей грацию крадущейся кошки, индейцы осторожно смешались с англичанами. Те и другие обходили и осматривали друг друга со всех сторон. Поселенцы протягивали руки и деликатно трогали перья, луки и стрелы дикарей. Те, в свою очередь, с благоговейным трепетом и явным любопытством разглядывали инструменты и мушкеты новых людей, появившихся на их земле. Некоторые пробовали на ощупь одежду англичан, теребили и прокалывали ее. Кто-то не успел оглянуться, как почувствовал, что рукав разорван надвое — дикари исследовали его рубаху. Некоторые из них бродили у форта, осматривая свежие доски и железные гвозди. Другая группа собирала хворост для большого костра, чтобы зажарить оленя. И над всем витало ожидание доброй еды.

Уингфилд, Ньюпорт и прочие члены руководящего совета спешно переправились на берег и бросились к Смиту, королю и его военачальникам, стоявшим вокруг разгоравшегося костра. Англичане казались маленькими и невзрачными по сравнению с высокими, ярко раскрашенными дикарями. Они оживленно жестикулировали, пытаясь выразить свои дружеские чувства индейцам.

— Золото, мы ищем золото.

Упершись взглядом в мертвую морду рыжей лисы, свисавшей с плеча возвышающегося дикаря, Смит, не жалея усилий — пот выступил у него на лбу, — растолковывал, что ему нужно.

Внезапно у воды послышались резкие крики:

— Он взял мой топор! Эй, ты, отдай!

Крики достигли людей у костра. Смит схватил мушкет и помчался к месту драки. Подбежав, он увидел, как плотник сильно ударил индейца по руке, тот выронил топор, а три йомена дрались из-за него. Другой дикарь с яростью, выхватил деревянный меч и занес его над головой ближайшего англичанина.