Вино веры (ЛП) - Кейн Рэйчел. Страница 6

— Братья, — сказала я, склонив голову. Двенадцать, и никаких признаков мастера. Я видела его недавно, и во время этой краткой встречи его взгляд был устремлён куда-то невероятно далеко. Возможно, он опять ушел. Я с трудом могла представить встречу Двенадцати без него, но он конечно же, пришёл бы, если б смог. Конечно.

— Она скромна, — сказал Пётр одобрительным тоном. — Она знает своё место. Какой от неё вред?

Я опустила руки на бедра и опустила на них взгляд. Никакой гордости, не сейчас, Иоанна. Гордость — твой враг.

— Она вызывает отчуждение в нашем братстве, — заявил Иоанн. Ах, Иоанн, я знала, что это ты, я знала. Дело не в обычной ревности, или страхе. Иоанн был защитником, и сейчас вёл более высокий бой чем это. — Вы все знаете, о чём я говорю. Как мы можем учить правде, когда у наших врагов такая плодородная почва для того, чтобы сеять ложь? Мы ведь и вправду держим женщин в своём доме — её и Марию Магдалину, женщин в лучшем случае сомнительных достоинств! Как мы можем прекратить лживые наветы, если не устраняем их причину?

— Другое дело, если бы она была чьей-нибудь женой, или хотя бы сестрой, — поддакнул Симон Пётр. Его голос был удивительно гладким и спокойным для великана, покрытого шрамами за годы работы в море. Не тот человек, которого я желала бы видеть своим врагом. — Но одинокая женщина, даже вдова, вряд ли может избежать подозрений. Будем справедливы: иногда одной лишь правды недостаточно.

— Мы говорим о Джоанне или обо всех женщинах? — поморщившись, уточнил Джеймс, — Мы должны запретить приходить сюда матери Мастера? Мы должны прогнать верующих? Он никогда такого не говорил.

— Иоанна другая. — Иоанна перебил Джеймса, заставив замереть даже гуляющий по комнате сквозняк. — Все мы знаем это. Именно это различие является проблемой. Она не создание Божье. Она не в силах вынести света дня.

— Как и многие больные, — возразил Пётр.

— И многие одержимые! Но мы не должны ложиться с демонами, брат! Исцелим их и отправим своей дорогой. — Я подавила дрожь от буравящего взгляда Иоанна. — Я думаю, что сегодня за ней приходил её истинный хозяин. Она скажет по-другому?

Упала убийственная тишина. Они все повернулись ко мне. Ровным голосом я ответила, по-прежнему не поднимая глаз:

— Симон Маг сделал меня такой, какая я есть. Вы думаете, я благодарна ему за это? Он не мой хозяин. И никогда им не будет.

— Это ты сейчас так говоришь. Что, если ты заболеешь? Что, если…

— Достаточно, Иоанн! — Иуда рядом со мной пошевелился; я подняла взгляд и увидела, что он с вызовом смотрит в жесткое лицо Иоанна. — Достаточно обвинений. Не Иоанна разжигает меж нами рознь, а ты. Если мастер пожелает, чтобы она уехала, он ей скажет. Он скажет всем нам. А пока он этого не сделал…

Я ощутила позади себя волну присутствия, внезапную, как вспышка молнии. Его не было там прежде — и я, и все остальные знали это. Лицо Иоанна засияло лихорадочным блеском веры. Мастер пылал жарче уходящего дня силой мощи и любви, которая согревала нас даже мимоходом.

Он сказал:

— Вы правильно забеспокоились. Иоанна должна оставить нас завтра.

Я вскрикнула и бросилась к Мастеру, распростёршись во весь рост у его ног. Таких сильных, много прошедших ног в пыльных залатанных сандалиях, таких непохожих на изнеженную и ухоженную плоть Симона Мага. Я прижалась к ним щекой, жалея, что не могу заплакать, омыть его ноги слезами, вытереть их насухо своими волосами. Вместо этого я могла лишь безмолвно молить о милосердии.

— Я желаю, чтобы ты покинула нас, — спокойно повторил он. Он выглядел столь же грустно, сколь и непреклонно. Я посмотрела ему в лицо и увидела безграничное горе в его глазах, боль, которой нет человеческого названия.

— Значит, я должна уйти, — прошептала я и поцеловала его ноги. Я оставалась лежать, пока он не наклонился и не поднял меня. Я никогда не была так близко к нему, лицом к лицу, достаточно близко, чтобы почувствовать Бога под его кожей и увидеть Рай в его глазах. Слова вылетели как струя крови из раны:

— Мастер, я бы никогда не предала вас!

Всё остальное будто исчезло, словно он видел только меня. Я знала, что сейчас смотрю не на человека. Я больше не говорила со смертным. Свет в его глазах достиг глубин моего естества и разбудил что-то огромное и хрупкое. Что-то большее, чем любовь, большее, чем преданность. Веру. Абсолютную веру.

— Я знаю, — сказал он, и печально улыбнулся. — Именно поэтому, моя верная Иоанна, ты должна уйти, прежде чем станет слишком поздно.

***

Я делила палатку с сестрой Табитой, милой молодой девушкой с голосом как у певчей птицы; она пела гимны до и после службы сестры Эме. Не так давно сестра Табита поделилась со мной своими сомнениями насчёт сестры Эме. Мои же сомнения давно уже превратились в твёрдую уверенность.

За те два года, что я наблюдала за службами сестры Эме, пламя её веры вздымалось всё ниже и ниже, пока не остались лишь затухающие искры. Сестра Эме больше не металась по помосту словно лев, она ходила как актриса, заучившая роль. Её движения были детально продуманы и подробно обсуждены с парой её ближайших компаньонов; сестра Эме редко говорила со мной теперь, помимо выступлений. Однажды, в Индианаполисе, она попросила меня станцевать с ней, но в её глазах не было ничего от Бога — только отчаянный голод. Она хотела, чтобы я отдала ей свою веру. Я стала тем, к чему она могла прикоснуться вместо Бога.

Я в печали отдалилась от неё, и увидела, что её доверие умерло. Я совершила ошибку, придя к ней. Сестра Эме не могла дать мне исцеления, и теперь я наблюдала, как мой любимый пророк умирает дюйм за дюймом, и ничем не могла предотвратить это.

Я решила; уеду, когда мы достигнем следующей стоянки. Решение успокаивало если не мою совесть, то хотя бы горечь. Ночь сна, и я исчезну. Ничего сложного.

Меня разбудила агония жажды. Не нежного голода, к которому я привыкла; болезненной, разрывающей изнутри жажды плоти и крови, потребности рвать, ломать и кричать. Иногда на меня такое накатывало — не часто, раз в пять-десять лет. Это было похоже на смертельную ужасную агонию. Я скорчилась на своей узкой койке, прижав дрожащие руки к конвульсивно дергающемуся животу, и следила взглядом за качающимися по крыше палатки тенями древесный ветвей. Господи Боже, сестра Табита спит всего в двух шагах от меня, повернувшись милым юным лицом к тусклому свету луны. Её сердцебиение терзало мой слух, причиняя боль, которую я желала прекратить любой ценой.

— Убей её, — прошептал кто-то из тьмы, не Симон Маг, нет, слишком много времени прошло. Это была моя собственная тьма, изысканная и сильная. Я должна пить, должна напиться, прежде чем поток безумия захлестнёт меня.

Я поднялась в темноте, нашла свою сумку и начала выкладывать из неё слои одежды и древних бесценных воспоминаний — греческую библию (не более чем набор слов после всех этих столетий) — более позднее издание Тиндэйла, одно из немногих спасённых от сожжения в те тёмные для Англии дни — кусочек серебра. Запачканная монета покатилась по неровному земляному полу и упала на бок.

Я не могла остановиться даже ради монеты, моего самого драгоценного воспоминания. Я нащупала гладкую глину чаши и бережно, осторожно прижала её к своей груди. Магия защищала её от повреждений все эти века, но тем не менее, я не смела целиком положиться на волшебство.

Голод ярился, как дикий зверь, раздирая когтями внутренности в поисках выхода. Я ахнула от боли и услышала, как сзади села сестра Табита. Шелест простыней прогремел как выстрел. Её сердце забилось быстрее.

— Сестра Иоанна? — шепнула она. — С вами всё в порядке?

О, нет, дитя, я совсем не в порядке. Теперь, когда она проснулась, я не могу сделать это здесь. Жажда выгнала меня из палатки, на холодную мокрую траву под холодное покалывание лунного света. На мне была надета лишь ночная рубашка, но я не посмела задержаться и надеть что-нибудь ещё. Табита встала с постели и позвала меня. Я заставила себя остановиться и повернуться к ней.