Вино веры (ЛП) - Кейн Рэйчел. Страница 7

— Пустяки, дитя, — шепнула я. Тяжело говорить, когда зверь так близко к поверхности. — Мне просто надо выйти по маленькому.

Она что-то недоверчиво пробормотала, но я уже выскочила наружу и зашагала по ужасно мокрой траве. Капли росы алмазами падали на землю там, где я ступала. На холм, к луне, к спасительному одиночеству. Табита меня не преследовала. Я крепче прижала чашу и поднималась, задыхаясь — не от нехватки воздуха, а от усилий сдержать появление зверя.

Добравшись до вершины холма, я описала стремительный круг — у моих ног мерцали огни лагеря: огромные океанские волны шатров для проповедей и более скромные палатки верующих Эме. Ветер ласково перебирал серебристо-зеленую траву.

Я опустилась на колени и взяла чашу двумя руками. Жажда колотила меня изнутри своими тяжелыми кулаками. Я ждала, когда на дне чаши пустынным родником Моисея забурлит красная жидкость. На сей раз ожидание было долгим, либо казалось таким из-за охватившего меня отчаяния.

Он не предал бы меня сейчас. Нет.

Я зажмурилась и зашептала молитвы; сначала на иврите, затем по-гречески, потом на каждом языке, который я знала.

Тепло каскадом омыло мои пальцы. Я ахнула и распахнула глаза, чтобы увидеть, как чаша наполняется жизнью, светом, спасением. Я почти различала его печальное лицо и его руку, простёртую с открытой раной.

— Иоанна?

— О нет, нет, нет. Только не это, не сейчас.

Сестра Эме встала прямо напротив моего злобного бледного лица. Ветер развевал пряди волос словно тёмную вуаль. Она, как и я, была одета только в мерцающее в темноте белое платье, не скрывавшее бледные как мрамор ноги. На её щеках сверкали серебристые дорожки слёз.

— Уйди, — прошептала я. — Уходи.

Мои руки дрожали от отчаянных усилий сдержать зверя, тени уже не шептали — кричали: «убей её, убей её, убей…!», и я была так близко, так близко к тому, чтобы сдаться. Сестра Эме опустилась на колени передо мной и дрожащей между нами чашей, но смотрела не на чашу, а на моё лицо. Столько отчаяния. Столько голода.

— Я потеряла его, — сказала она. Новые слезинки вспыхнули как алмазы на её лице. — Помоги мне, сестра! Только ты можешь помочь мне найти то, что я потеряла. Я не могу продолжать, не могу, их так много, они выпили меня всю, без остатка, мне ничего не осталось, ничего, ты понимаешь, я больше его не чувствую.

Я понимала её, сама долгие одинокие годы пытаясь сохранить драгоценные искры собственной веры, но сейчас это не имело значения; важны были только жаждущий зверь, только тьма, только чаша — моё личное бесценное спасение.

Её глаза потемнели от горя, и прежде, чем я успела её остановить, она выбила чашу из моих рук. Она укатилась прочь, оставив алую ленту драгоценного содержимого на траве, и канула во тьму.

***

Я с криком проснулась после кошмара и обнаружила, что мои губы накрывает мужская рука. Его кожа была горячей, словно в лихорадке. Я вывернулась, отшатнулась к стене и дрожа, завернулась в одеяло.

— Шшшш, — Иуда прижал дрожащий палец к своим губам. Я поняла; если его застанут здесь, у него будут серьёзные неприятности. Для меня же они стали бы фатальными. — Тебе пора уходить.

Он отвернулся и начал собирать мои жалкие пожитки, складывая их трясущимися руками. Я поймала его за запястье:

— Учитель сказала, что я должна уйти до завтра.

— Сегодня. Ты должна уйти сегодня ночью, — Иуда внезапно сделал судорожный, резкий вдох, полный муки, словно его ткнули ножом. Его глаза заволокло слезами. — Если бы он попросил тебя…

— Иуда?

— Если бы он попросил тебя отдать за него жизнь, ты согласилась бы? — прошептал он. Его голос отразился от каменных стен громко, словно крик. — Согласилась бы?

— Да.

Слеза скатилась по его лицу и сверкающей звездой застряла в бороде.

— Он попросил мою душу.

— Иуда… — я потянулась к нему, но он вскочил и убежал. Я поспешила следом, но внешняя комната была пуста, только покачивающийся занавес свидетельствовал о его уходе. Я повернулась назад к своему усталому беспокойному ложу.

Прямо передо мной стоял Учитель. Я никогда не видела его настолько усталым и измученным.

— Я попросил его о величайшем из даров, — ответил он, прежде чем я набралась смелости спросить. Мне казалось, что Иуда страдает? В этих глазах было горе всего мира. — Только у него достаточно силы, веры и любви. Остальные могли бы сделать это только из ненависти.

— Учитель, пожалуйста, не прогоняйте меня, — шепнула я. Вокруг нас спали его ученики, но я откуда-то знала, что они не проснутся, пока он этого не пожелает.

— Ты должна идти. Отсюда расходятся все пути. Ты не сможешь последовать за мной, никто из них не сможет. Путь, предстоящий тебе, самый долгий, так что будь уверена в своём выборе. Я не всегда буду с тобой.

Ослепительное сияние его любви обжигало мою кожу, словно солнце, и я поняла: он не отверг меня, а всего лишь осветил мне другую дорогу. Но всё равно, даже мысль уйти от его, от всех их, оставляла привкус пепла на языке.

— Вы всегда будете со мной, — сказала я, и прикоснулась к своему сердцу. — Здесь.

Он слегка наклонился и поцеловал меня в лоб, омыв светом и любовью мою холодную кожу.

Я вспомнила об ужасе в опустевших глазах Иуды. Он тоже получил этот поцелуй мира?

— Я уйду завтра, — сказала я. Он поморщился и покачал головой. — Завтра. Я остаюсь ради Иуды.

Он посмотрел на меня, горько улыбнулся и сказал:

— Да. Ты ему понадобишься.

***

Боль потери была настолько сокрушительной, что на мгновение весь мир словно выцвел и опустел; даже голод потрясённо затих. Я могла только таращиться в темноту, куда укатилась чаша.

Сестра Эме cхватила меня за плечи и начала трясти, что-то крича. Я взяла её за запястья и сжала. Она увидела мои глаза, взгляд зверя, и заткнулась. Её лицо приобрело цвет остывшего пепла.

— Никогда больше так не делай, — сказала я, так спокойно, как только могла. — Не смей её трогать. Никогда. Она моя.

В запястьях под моими жёсткими пальцами пульсировала жизнь — красная, горячая, доступная. Как давно я уже не пробовала на вкус смертную плоть? Со времен того давно исчезнувшего богатого особняка за стенами Иерусалима, столиков из кедровой древесины и золотых светильников.

Симон Маг стоял и смотрел, как я питалась, с нежной покровительственной улыбкой. Ему нравился зверь. От воспоминания о его красивой улыбке меня замутило, и я отпустила Эме и медленно, мучительно поползла в темноту, в которую укатилась чаша.

Она ударилась о камень, и от неё откололся кусочек — совсем маленький скол на оправе, у грубо выдавленного древним гончаром узора. Я подняла её обеими руками и закрыла глаза, слушая голос моего возлюбленного Учителя, ощущая его прикосновения.

Я поднесла чашу к губам и пила, пока тварь не захлебнулась в цветах и мёде, оставив после себя насыщенный густой привкус. Алая влага стекала с моих губ, капала с подбородка на траву, а я пила и не могла остановиться. Так близко к нему, так близко.

«Это моя кровь, что пролита для тебя». Только для меня. Ни для кого другого.

Я практически отключилась от экстаза и едва почувствовала прикосновение рук сестры Эме к своим. Когда я мигнула и мир вокруг снова пыльно-чёрным и серым, она уже держала чашу и отступала от меня. Её глаза горели опасным огнём. Я пыталась задержать её, предостеречь, но она отступила, а я была слишком слаба, чтобы продолжать. Она баюкала в ладонях чашу, и лицо её осветилось пониманием.

— Его, — выдохнула она, — «Сё — кровь моя», сказал он. И вот она. Здесь.

Она не понимала. Чудеса были делом личным. Их нельзя было продать, словно неиспользованные значки с сельской ярмарки. Этот путь вёл к поражению и безумие. Этот путь вёл к Симону Магу и фальшивому блеску легкой веры. Её лицо пылало, словно в лихорадке, от жажды соблазна, а за её спиной из тьмы выступил, мерцая красотой и предательством, грустной улыбкой и ангельскими глазами Симон Маг, как будто я каким-то образом умудрилась его призвать.