Королевская Десница. Страж (СИ) - Татар Анастасия. Страница 64

Жестоким в этом мире живется легче. В принципе, если ты бездушный, лис и обманщик, настоящий эгоист, ты выживет вообще где угодно.

Эванс втолкнул меня внутрь моей комнаты (черт подери, откуда он знает?), не включая свет бросил на кровать и сделал что-то, от чего мое тело онемело, что даже слово не получалось произнести. А затем впился в мои губы, яростно и жестоко, будто собирался съесть, сжал до боли, оттянув белье, грудь, и тут же накатило понимание: все мои силы куда-то уходят, уплывают, как будто поток осушается и исчезает, глаза мутнеют и всякая связь с реальностью сходит на нет. Схватив меня за подбородок, он посмотрела мне в глаза и почти что выплюнул:

 - Жалкая.

А затем ушел, даже не закрыв дверь, оставив меня все такую же полуголую, онемевшую, лишь молча лежать и смотреть в потолок. Выкачал он из меня все силы или нет, избил или нет, я вся в крови - его, своей - или нет... какая разница? И имеет ли значение то, что он со мной собирался сделать, что утром меня вполне возможно найдут именно в таком состоянии какие-то совершенно чужие люди? Если найдет он?

Как же мне невыносимо тошно.

Сейчас я почти как когда-то на Земле.

Действие или бездействие, однако: это нечто, способное разрушать привычный ход событий. Люди, без которых ты не представлял своей жизни, становятся инородными организмами, от которых поскорее хочется избавиться, с которыми у вас больше нет общего языка, - с одной стороны. Так бывает. Это нормально. И люди, с которыми - ты думал - вы из совершенно разных миров и никогда не пересечетесь, вдруг превратившиеся в твое личное противоядие, - с другой стороны. Сменяя окружение, как перчатки, одежду, мобильный телефон или захламленный вирусами windows, ты необратимо меняешься сам. Боль.

Pure.

Окрыленность, свобода, трепет. Тошнота. Снова боль. Твоя реальность летает, словно теннисный шарик, от одной ракетки к другой, периодически врезаясь во врата. Учитель, близкий человек советует переть напролом, «паровозиком», не останавливаясь и не оглядываясь, но забывает предупредить тщательнее выбирать маршрут: и вот, ты уже врезался в стену, ударился головой, но не умер же? Какое-то время поболит, покружит, но потом картинка перед глазами прекратит двоиться, уши начнут слышать (слушать?) и, - бум! - ты снова осознаешь, где, кто и что ты есть.

Я ненавижу себя за то, что не смотря на зудящее, параноидальное желание жить, - и жить счастливо, - я продолжаю периодически впадать в ментальную кому: умри, умри, умри, усни наконец-то так, чтобы больше не проснулся, глотай эти таблетки под названием «боль», и еще, и еще... глотай их, пока агония в животе не заставит умолять себя попасть ночью в больницу реальности со страшным гнойным неверием, где ты бы пролежал двадцать дней и ночей в немом одиночестве, излюблено смотря куда-то вдаль (сумасшедший) с градом слез, проедающим синеватые дорожки на щеках. Казалось бы, тогда сразу станет ясно, кому ты нужен или кто нужен тебе.

Я ненавижу себя за это, но продолжаю время от времени калечить свою душу, сидеть, смотря в темноту и безудержно плакать, вспоминая: вот мама, она любит меня, вот папа, он любит меня, вот Ленка, она любит меня, вот люди, которые любят (боятся) меня. А я бегу от них в свою собственную вселенную, замыкаю все двери на тяжелые амбарные замки, все возвращаясь в прошлое.

Совсем скоро там останутся те, кто разрисовал меня окончательно и, надеюсь, совсем не бесповоротно в черные, белые, красные, зеленые. Серые... там останутся те, на кого были потрачены месяцы жизни и те, из-за кого у меня прибавилось лет психологического возраста. Одни живут в моих снах, другие отрезвляют, разбавляют реальностью и страхом мечты. Всего пара человек (человек ли?), которым удалось поставить меня задом наперёд на беговую дорожку все у той же стены, и вот я бесконечно бьюсь головой и бесконечно теряю сознание.

К черту прошлое, к черту будущее. Я застряла в отрывке теперешнего; оно преследует меня ощущениями вечности, словно я плыву по течению бесконечной реки, всматриваясь в небо. Я жив. Я живу. Я смотрю в экран монитора, на воображаемую кардиограмму-жизнь, и все продолжаю надеяться, что когда-нибудь, совсем скоро, уже завтра найду того, кто просто поймет меня, врежется в мою реальность на скорости звука, мы смешаемся и растворимся в одной среде, где царственно громыхает гром и вспыхивают молнии. Только сейчас - да - я это понимаю: если люди одинаковые, они не обязательно друг друга понимают. И рано или поздно это всплывает, иллюзия растворяется, оставляя тебя реабилитироваться, эволюционировать, приучать легкие дышать совсем другим воздухом.

И днем и ночью, я глушу реальность шумом, работой, мыслями, лишь бы не слышать свое настоящее звучание. Где-то на дне Марианской впадины существуют такие же глубокие, пронизывающие звуки: они так задавлены тонной воды, надежно спрятаны, что люди порой забывают о них. И мне совсем не хочется думать, что в свои почти двадцать я не представляю, кто я, кем была или буду, я просто плыву и смотрю в небо, которое в ответку неуловимо смотрит вниз.

Так странно, когда утром Цэрлина, найдя меня в таком состоянии, в каком его оставил Эванс, стояла рядом и спрашивала, что со мной, что случилось или произошло (есть ли разница?), а я смотрела на её взволнованное лицо и не могла объяснить, почему не могу ей рассказать. Будто мне в глотку сунули раскаленную кочергу, сшили рот, да что угодно, лишь бы я больше не говорила о себе, о своей жизни, своих снах, своих мечтах.

Глупое тело (душа?) помнит, когда ему запрещают считать себя пусть не особенным, но чем-то, кем-то, способным говорить о себе в первом лице. Будто это «я», «у меня», «мне», «мое», «мною» - страшное преступление.

Просто мечты всегда невообразимо далеки от реальности, чтобы нам было, к чему двигаться, чтобы мы понимали, к чем готовиться. Или, возможно, чтобы как следует усвоили урок: даже если ты гражданин Вселенной в этом времени, в прошлом ты совершенно естественно мог оказаться существом без паспорта, скитальцем, тем, у кого нет расы, национальности, религии, тем, кто отравляет мир и становится подвластным суду вне очереди.

А что будет дальше? Что случиться, если я все-таки усну и уже не проснусь в своей реальности, если сама сумею загнать себя в угол? Ведь именно так я всегда с собой и поступаю: создаю ловушки, а затем забываю о них, проваливаясь раз за разом на одном и том же месте.

Вселенная не любит меня, не любит совсем не потому, что я плохая или чем-то не угодила нашей матери. Просто она не различает черное и белое, для неё, как и для истории, существует только серое или цвет, которому человечество еще не дало имя. Вселенная не любит меня, потому что так уж у нас, людей, заведено: если кто-то не обращает на тебя внимание как на центр своей реальности, ты обязательно решишь, что он тебя не любит.

А люблю ли я свою Вселенную?

Понимаю ли, что только я одна могу решать, по какой полосе сейчас двигаюсь: черной или белой?

 - Надя! - она зарядила мне пощечину, по той же скуле, что вчера Эванс. Так как я не спала, ничего до конца так и не зажило. В этот момент мозги встали на место, и я вскочила, зайдясь в истерике. Все произошедшее, давящее до этого, словно бетонная плита, напомнило о себе, явилось совсем в другом свете и вскоре отчаяние сменилось немой яростью.

Я не сломаюсь. Не позволю кому-то решать свою судьбу и считать, что он одержал надо мной верх. Сейчас пойду к Дамиру, вымоюсь, приведу себя в порядок, выпью две порции кофе без сахара и справлюсь со всем сама.

Он еще пожалеет обо всем, что сделал.

21

 - Ты на кого похожа, Надя? Это что такое? Что это за вид, а?

Дамир встретил меня с явными признаками похмелья: вот они и синяки под глазами, и лицо опухшее, и взгляд мутный, и старый добрый запах перегара, от которого я нахмурилась и чуть отступилась. Когда вошла в его подобие квартиры, пятикурсник уже сидел на диване с мрачным и побитым видом, потягивая из графина воду. Понятно, чем он был занят, когда меня вчера таскали за волосы по всех этажах.