Ведьма - Зарубина Дарья. Страница 81

Не давали мысли задремать. Славко сердито ворочался на лавке, по привычке проклиная Чернца и послушных ему радужных тварей: уж в путь тронулись, так нет, вернуть велел Конрада господин. Старый пройдоха-словник, что от князя прибег, велел Славко вечером явиться да как следует отдохнуть — дорога вся в ночь пойдет, желает слуга княжий к первой башне до рассвета поспеть.

Возчик воротился к лесным. Отправил к Ивайло шустрого парня — сказать, чтоб не ждали книжника рано, только затемно. А сам, признавая правду словника, завалился в своей хижине спать — да только как уснешь, когда за окном свет белый, день едва заходит, а мысли так и точат висок.

От свету Славко закрыл дверь. Для того и дом он себе взял без окон — чтоб, если в долгую дорогу, в любой час лечь и выспаться. Жаль, от раздумий никакой двери у него не осталось. Разве только у стряпухи спросить какой травки…

Он тяжело поднялся с лавки, принялся шарить ногами по полу, сердясь, что абы как скинул сапоги и теперь в темноте никак не отыщет. Яркий свет ударил в глаза из приоткрывшейся двери, но тотчас померк — дверной проем загородили широкие плечи гостя.

— Что это ты вернулся, друже Борислав Мировидович? — тихим, на концах слов переходящим на рык голосом спросил Щур. — Жив, значит, не раскрыл нас пока Чернский князь. Не подходил ли к тебе кровопивец? Не мог в голову заглянуть? Может, ты, не ведая, всех нас уж предал?

Возчик фыркнул, отыскав наконец под лавкой свои сапоги. Молча закатал рукав, показал закрайцу свои шрамы.

— Я, друже Щур, топью ломаный. Говорят, трудно у такого, как я, незаметно мысли прочесть. А близко князь Владислав ко мне не подходил — даже из терема не выглянул. Прислал старика башенного сказать, что к вечеру я им нужен, а до того дело есть для его книжника. Мы, как из города стали выезжать, два возка встретили — ведьму князю привезли, верно. Может, и не одну. Мужички бедные, но с гонором — по всему, из Бялого едут. Воротил князь книжника ведьм посмотреть, а ты уж в предатели меня пишешь.

— То-то ты, от честности видно, сразу в хату спрятался и на лавке крутишься. Пришел бы сразу сам да рассказал. Раз из города едва выехали — лошадка-то у тебя, верно, свежая. До города три четверти часа, там едва погуляли, обратно столько же — неуж умаялся и еще часу не захотел потратить, чтоб до меня добраться? Точно не скрываешь ничего, Борислав Мировидович? А ну как окажется на нас засада вечером из лучших княжеских магов? Ты-то меня знаешь, я отобьюсь. А потом приду да с тебя взыщу.

Возчик поднялся с лавки, встал против закрайца, гневно блестя глазами.

— Иди, Щур, вздремни и ты. До вечера день долог, а нам с тобой работы много предстоит. Никогда я предателем не был. Деньги меня мало волнуют — все у меня было, да теперь о том вспомнить тошно. Барыша я не ищу, знаешь. Хочу правды для Черны, мести для себя. И если не по нраву тебе такой расклад…

— Тпру, вороная порода, — перебил его, страшно улыбаясь, закраец. — Вон как разошелся под горку-то, аж борода дыбом. Осади, господин мой, поводья придержи. Ты ответил — я поверил. Если совесть чиста — спи до вечера, никто тебя не потревожит. Да не забудь, о чем договаривались. Останови воз, отвлеки книжника — не хочу я людей терять да с калечными возиться. А достанет Конрад книжку — кому-то худо придется.

Последние слова он произнес тихо, вкрадчиво, с прищуром глядя в глаза возчику. Тот кивнул.

— Не кликнешь ли мне стряпуху, — глухо произнес Славко. — Пусть травы какой заварит, чтоб спалось. А то белый день, ночь спал — сейчас никак не лягу, а если не выспаться — впору задремать да нужный спуск на полходу проскочить.

Закраец вышел, и возчик наконец мог дать волю гневу — ударил кулаком в стену, посыпалась из щели над потолочной балкой труха. Принялся ходить, как запертый в тесной клетке на потеху площадной толпе медведь, сна и вовсе ни в одном глазу не осталось.

«Может, Землица отводит, — подумалось невольно. — Не позволяет случиться дурному делу. Ведь не виновен Конрад в зверствах Владовых. Холоп он. Какой с холопа спрос?»

Возчик завалился на лавку, пихнув под голову смятую шапку. Сердито повернулся лицом к стене, закрыл глаза. И едва не зарычал, когда в дверь снова постучали.

— Кто?

— Ханна. Щур велел питья. Надо ли? — тихо и обманчиво кротко отозвалась из-за двери гостья.

— Войди. — Подниматься не стал, только повернулся лицом ко входу.

Стряпуха, по обыкновению завернутая в свои черные тряпки, бесшумно скользнула в полутьму хижины, поставила на пол у лавки, под руку хозяину, кружку травяного настоя.

— К вечеру проснусь? А то ведь просплю, так Щур не только с меня спросит. Как скажу ему, что ты меня опоила…

— Недобрые у тебя шутки, Борислав Мировидович, — зашипела Ханна. — Не сказывала тебе матушка такой присказки: не обижай стряпуху, что тебе щей в миску льет. Тебе есть — а она миску вымыла и перед всем миром очистилась.

— Не обижайся, — примирительно буркнул возчик. — Сердит на других, а на тебе выместил, прости.

Ханна кивнула, выскользнула на улицу, прикрыв дверь. Даже не простилась: обиделась все-таки. Славко пригубил вар из кружки, вдохнул пряный сенной аромат, сделал второй глоток — побольше. От бабьих трав словно бы стало легче на душе, дышать сделалось привольнее. Возчик крякнул и залпом осушил кружку. Брякнул пустой о пол. Голова стремительно наливалась тяжестью, веки смежались сами собой.

«Крепкая травка у Хан…» — не высказать, даже додумать не успел. Упала с лавки бессильная рука спящего, зацепив кружку. Та покатилась едва не до двери, под ноги незваной пришелице. Ханна подняла, поставила в угол. Огляделась, выбирая место почище, но не нашла. Стащила с возчика тулупчик, которым тот попытался укрыться да так толком и не сумел, дрема одолела.

Ханна постелила тулуп возле лавки, почти у самой руки спящего возчика. Легла, вытянувшись, словно мертвая — впору соборовать, Землицей лоб присыпать. Не приглядишься, и не видать, дышит ли. А приглядишься — и верно, не дышит. А коли пригляделся бы высший маг, так увидел бы, как от бездвижного тела стряпухи поднимается едва различимое облачко, перелетает комом тополиного пуха на грудь возчику и уходит в тело, словно молоко в щели кухонного пола.

Какое-то время не происходило ничего. Лежал на лавке храпящий возчик. Возле него, на полу, недвижно — стряпуха. За стеной кто-то крикнул, зарычала под порогом собака, сердясь на прохожего, тот ласково, заискивающе пробасил: «Ну что ты, Проша, своих не узнаешь. Спи-спи». Возчик открыл глаза, но не поднялся, какое-то время трогал руками лицо, водил по груди и животу, согнул и разогнул ноги. Спустил их с лавки, умудрившись не задеть лежащую на полу женщину. Глянул на нее спокойно, не удивился. Перешагнул осторожно, вышел за дверь.

Лежавший на крыльце Проходимец поначалу вскинулся, зарычал, но потом посмотрел на чернобородого, наклонив голову да свесив на глаз ухо, заколотил толстым хвостом по доскам — признал.

А вот лошади, напротив, косили глазом на хозяина, прядали ушами, переступали копытами, но возчик не прикрикнул на коней, напротив, подошел близко, склонился к самому уху каждой и прошептал что-то примирительно. Лошадки успокоились.

— Не рано ли ты, Борислав Мировидович? Князь ведь к вечеру велел явиться, а еще и полден нет. Ты ж спать собирался?

Закраец, верно, приметил, как возчик вздрогнул, но виду не подал. Встал возле повозки, отчего кони снова заволновались, затопали.

— Дурную траву стряпуха принесла. Сна ни в одном глазу, — буркнул чернобородый. Голос прозвучал непривычно громко и резко.

— Так это ты на бабу обозлился, — оскалил белые зубы Ивайло. — А я уж ненароком решил, что ты на меня осерчал. К сердцу мои слова не бери. Я тебе как себе доверяю, Славко. Дело у нас нынче такое, что все жизни моих людей в твоей руке. Ошибешься — и всем нам от князя будет не спрятаться. Ты скажешь: так откажись, Щур.

Возчик не ответил, даже глаз не поднял, продолжал, нахмурившись, проверять упряжь.