Когда цветет полынь - Марат Муллакаев. Страница 37
некуда. Тем более, в леспромхозе я окончила вечерние ускоренныекурсы
медсестер. Он согласился. На стоянке сходил к командиру полка и зачислил меня
санитаром в роту лейтенанта, который помог мне убежать. Так я попала в
Сталинград.
– Вы воевали? – не поверил Данис.
Женщина не стала отвечать. Она взяла лампу, подошла к большому сундуку и
достала оттуда сверток. «Вот мои награды», – сказала она с гордостью, высыпая
содержимое. На стол со звоном упали ордена и медали. Я с восхищением
посмотрел на нее и заметил, как при свете керосинки по ее щекам, блестя
разноцветьем, словно воспламеняясь, скатываются маленькие капли соленых слез…
– Только вот беда, – женщина, с трудом глотая подкативший к горлу комок,
продолжила, – все они: и старшина, и лейтенант, и комбат, и комполка – погибли
там, в Сталинграде.
– После войны вас не искали? – задал я вопрос.
– Нет. Я оказалась никому не нужной. Если бы меня тогда судили за политику, то
обязательно искали бы, но срок-то мне дали за уголовку. Таких после войны было
видимо - невидимо, следакам и без меня работы хватало. Охранники, скорее всего,
списали меня как убитую, и все дела. В сорок пятом перебросили на Дальний
Восток, воевать с японцами. Была в Харбине, потом наш полк базировался в Порт -
Артуре. Демобилизовавшись, осталась на этой базе телефонисткой по найму. После
40
Повесть
Сталинграда я освоила эту специальность. В пятьдесят пятом вернулась сюда. На
место, где находятся могилыотца и матери. В Пермскую область, где родилась и,
откуда нас сослали как кулаков, я не захотела поехать. Меня бы там даже не
прописали,не говоря уже о том, чтобы вернуть отобранный отчий дом. Власть до
сих пор выселенным в тридцатые годы из своих деревень не разрешает вернуться
домой. Хоть ты трижды фронтовик и орденоносец. Здесь уже политика, тут у власти
хватка жесткая, мертвая. Ну все, матросики, давайте спать. Завтра никаких работ,
пойдем по ягоды, даст Бог, может, и грибов соберем…
Нехотя разбрелись по своим углам. Тетя Катя на кровать, Зухра на тахту, мы с
Данисом на пол. Сон меня не брал. Данис то отбрасывал одеяло на меня, то
снова стягивал на себя. Хозяйка тоже вздыхала на своей кровати. Зухра уже
дважды ходила на кухню греметь ковшиком, неаккуратно черпая в темноте воду из
ведра.
– Чего не спите, матросики? Угомонитесь, я вас рано подниму. Ягоды надо собирать
спозаранку, когда прохладно, солнце не печет. Разбередила я душу: и себе, и вам…
Спите.
– Тетя Катя, – Зухра подала голос, – почему вы одна?
– Так получилось… – проговорила женщина после некоторой паузы. – Я была
молода и беспечна. Отец мой был кузнецом, со всех концов шли к нему за
помощью. Сколько помню, мать или возилась у печки, или сидела за швейной
машинкой, обшивала всю округу. Где-то бушевала мировая война, скидывались с
престола цари и кайзеры, мне до них не было никакого дела. И октябрьский
переворот, названный потом Великой революцией, я встретила равнодушно. У меня
у самой в душе шла настоящая революция. В начале восемнадцатого года с войны
вернулся, звеня крестами, Епифан. Красивый, веселый, а главное, холостой. Мне
тогда аккурат семнадцать стукнуло. Весна, яблони цветут. А он, как вечер, около
меня крутится, махоркой дымит, мою голову кружит. Раньше же клубов не было,
молодежь после заката собиралась на поляне у речки. Зажигали костер. Епифан
играет на гармошке, мы пляшем и поем. Ну и доплясалась. Повел он меня однажды
после танцев к ивняку, пение соловья послушать. Пошла девкой, вернулась
женщиной. Я реву, а он смеется. «Не плачь, дуреха, – успокаивает меня, – завтра
жди сватов». Сдержал обещание, пришел с отцом и дядей. Отец хотел отказать, но
мать, встретившая меня ночью, что-то прошептала ему на ушко, и он