Когда цветет полынь - Марат Муллакаев. Страница 62

и нечеловеческого рычания Даниса. Я испуганно вскочил из-под лапника, укрывшего

меня от глаз преследователей. Увидел, как двое солдат в красных погонах били

моего друга, а еще двое или трое сдирали одежду с девочки. Я, вопя во всю мощь

моих легких, кинулся на обидчиков. Что тогда вселилось в мое сердце – сам Бог

или дьявол, я не знал: прыгал на насильников, колотил, рвал ногтями, зубами. Потом

от умелого удара в переносицу прикладом потерял сознание. Били нас с Данисом и

насиловали Зухру долго, с перекурами, пока не появился с собакой старшина

сверхсрочник. Потом пинками погнали нас к дороге, где стояла машина. Когда

падали,поднимали с криком: «Пошел!», не забывая поддать сапогом. Сначала

заехали на заимку, чтобы доложить о выполнении приказа, но, видимо, высоких

гостей там уже не было и нас повезли в город. Как только приехали, начали допрос,

правда, не били, и без того, наверное, мы выглядели жалкими. У Даниса были

сломаны ребра, кисти рук, выбит передний зуб. У меня не открывался левый глаз,

искривлен нос, распухли и кровоточили губы. А у Зухры из-под разорванного

платья, не останавливаясь, на пол капала кровь. Следователи, видимо, торопились

доложить наверх, кто мы и что намеревались делать в правительственном объекте,

поэтому не спешили оказывать нам медицинскую помощь. Я не чувствовал боли, она

словно затупилась, во мне кипела только ярость. Глядя одним глазом на

сменяющихся передо мной следователей, полным ненависти и злобы взглядом, я

нарочно не отвечал на их вопросы, только иногда выдавливал одно единственное

слово: «Фашисты!». В это слово я, наверное, вкладывал столько ненависти,

накопившейся во мне за мои двенадцать лет, столько смысла, подразумевающего

сущность сидящего передо мной человека и полное презрение к боли и смерти, что

пожилой следователь не выдержал, побелев, как бумага, заорал: « Конвой! Уберите

этого гаденыша!».

Допросы прекратились лишь после того, когда без чувств упала Зухра, и мучители

вызвали врача. Девочку увезли, а нас оставили в тюремном лазарете.

Не знаю, чем бы завершился для нас этот побег. Скорее всего, для меня, не

достигшего достаточного возраста, спецшколой, а для моих друзей детской

колонией. Но все пошло не так. Утром вошел охранник и увел Даниса, оставив меня

одного. На мой вопрос: «А меня?», он без злобы брякнул: «Лежи, шпана, радуйся,

что не тебя!».

Даниса вернули через два часа. Он был в лихорадочном состоянии.

– Зухра повесилась в больнице, – выдавил он, захлебываясь в слезах.– Водили на

опознание…

– Как? Она жива? – прошептал я, холодея от ужаса.

Он помотал головой.

– Мне тоже не хочется жить, – проговорил он после некоторой паузы. – Не хочу. Она

выполнила свое обещание: уже не вернется в этот детский дом.

Он лег на койку и отвернулся к стене. Мне стало плохо, я отключился. Сколько

прошло времени, не знаю, может, минута, может, час. Вдруг до моего сознания дошло

монотонное «кап, кап». Посмотрел в зарешеченное окно, дождя не было. Ища друга,

повернул голову и увидел лужу крови под его койкой. С криком «Данис!» я

бросился к нему. Из вены его руки, выковырянной маленьким стеклом ампулы от

укола, крупными каплями на пол капала кровь. Я закричал. Кричал, как очумевший,

70

Повесть

как там, в лесу, пока не услышал лязг замка, не увидел, как открылась дверь и залетел

то ли охранник, то ли врач, а потом упал и потерял сознание.

Мы не знали и не могли знать, куда повернет кривая судьбы, какие ветры подуют над

нашими головами. Но отношение следователей к нам резко поменялось. Может, на

самом деле они разобрались или их потрясла смерть девочки, попытка самоубийства

Даниса и мое коматозное состояние? Но в это верилось с трудом, у таких

службистов жалость слезу не вышибает.

Нас не оставили в тюремном лазарете, а в бессознательном состоянии отправили в

больницу. Когда пришли в себя, зашла женщина – следователь и сообщила, что

уголовное дело против Даниса прекращено