Медведь и соловей (ЛП) - Арден Кэтрин. Страница 22

* * *

— Это был не я, мальчишка, не лошадь, не кот и не призрак, — рычал Петр на конюха горьким утром. Еще больше ячменя пропало ночью, и Петр был в ярости.

— Я не видел! — кричал мальчик, всхлипывая. — Я бы никогда…

Воздух обжигал утром в ноябре, и земля словно звенела под ногами от холода. Петр стоял нос к носу с юношей и сжимал кулаки от его отрицаний. Раздался стук и вопль боли.

— Больше никогда не воруй у меня, — сказал Петр.

Вася, только прошедшая в дверь конюшни, нахмурилась. Ее отец никогда не срывался. Он даже не бил Анну Ивановну.

«Что с нами?» — Вася скрылась из виду и забралась в сено. Она быстро заметила вазилу, который сжимался, наполовину скрытый в соломе. Она поежилась от его взгляда.

— Зачем ты ешь ячмень? — спросила она, набравшись смелости.

— Потому что не было подношений, — глаза вазилы были жуткими и черными.

— Ты пугаешь лошадей?

— Их настроение — мое настроение.

— Ты очень злишься, да? — прошептала девочка. — Но мой народ не специально. Их запугали. Священник однажды уйдет. Так будет не всегда.

Глаза вазилы мрачно блестели, но Вася, казалось, увидела в них не только гнев, но и печаль.

— Я голоден, — сказал он.

Вася ощутила сочувствие. Она тоже часто была голодна.

— Я могу принести хлеба, — сказала она. — Я не боюсь.

Веки вазилы затрепетали.

— Мне нужно немного, — сказал он. — Хлеба. Яблок.

Вася старалась не думать о том, что отдает часть своей еды. Посреди зимы с едой всегда было плохо, и вскоре ей будет важна каждая крошка, но…

— Я принесу их. Клянусь, — сказала она, глядя в круглые карие глаза демона.

— Благодарю, — ответил вазила. — Храни клятву, и я оставлю зерно в покое.

Вася держала слово. Много не требовалось. Засохшее яблоко. Корочка. Капля медовухи на ее пальцах или во рту. Но вазила был рад, и когда он ел, лошади затихали. Дни темнели, становились короче, падал снег, запечатывая их белизной. Но вазила становился розовым и сытым, и конюшня была сонной и спокойной, как раньше.

Зима была долгой. В январе стало хуже, Дуня такого не помнила.

Безжалостные зимние сумерки загоняли людей в дома. Петр из — за этого долго созерцал хмурые лица семьи. Они жались у огня, жевали хлеб и полоски сухого мяса, по очереди добавляя хворост в огонь. Даже ночью они не давали ему догорать. Старшие шептались, что их хворост горел слишком быстро, что на поддержание огня уходило по три бревна, а раньше требовалось одно. Петр и Коля решили, что это бред. Но их запасы уменьшались.

Зима миновала середину, и дни стали удлиняться, но холод стал только хуже. Он убивал овец и кроликов, от него чернели пальцы. Им требовалось все больше хвороста, запасы таяли, и люди осмеливались ходить в тихий лес в свете зимнего солнца. Вася и Алеша на санях с пони и с короткими топорами заметили отпечатки лап на снегу.

— Нам стоило идти по следу, отец? — спросил Коля в ту ночь. — Убить, снять шкуры и привезти остальное? — он чинил косу, щурясь в свете печи. Его сын Сережа, тихий и напряженный, прижимался к матери.

Васе мрачно посмотрела на большую корзинку вещей для починки и взяла топор и точильный камень. Алеша удивленно посмотрел на нее поверх своего топора.

— Видите? — сказал отец Константин Анне. — Осмотритесь. Ваше избавление в руках Господа, — Анна смотрела на его лицо, вышивка лежала забытой на коленях.

Петр поражался своей жене. Она еще никогда не была такой бодрой, хоть эта зима и была самой худшей из всех, что он помнил.

— Думаю, нет, — ответил Петр сыну. Он разглядывал свои сапоги, зимой дыры могли стоить человеку ноги. Он опустил один у огня и взял другой. — Они больше волкодавов, эти волки с севера, они уже двадцать лет не подходили так близко, — Петр погладил голову пса, и тот вяло лизнул ему руку. — Они отчаялись, они будут охотиться на детей, убивать спящих под нашими носами. Люди могли бы пойти группой, но слишком холодно для луков. Подойдут копья, но не все вернутся. Нет, мы должны присматривать за детьми и скотом, а в лес ходить лишь днем.

— Можно поставить силки, — сказала Вася, двигая точильным камнем.

Анна мрачно посмотрела на нее.

— Нет, — сказал Петр. — Волки — не зайцы, они учуют тебя, и никто не пойдет рисковать в лес, если шанс на добычу низкий.

— Да, отец, — вяло сказала Вася.

Той ночью было ужасно холодно. Они жались друг к другу на печи, как соленая рыба, укрывшись всеми одеялами, что были в доме. Вася плохо спала: ее отец храпел, а острые коленки Ирины впивались в ее спину. Она ворочалась, стараясь не задеть Алешу, и около полуночи смогла хоть как — то уснуть. Ей снились воющие волки, зимние звезды и теплые облака, человек с рыжими волосами, женщина на лошади и бледный мужчина с тяжелой челюстью, выглядевший голодно, скалящийся и моргающий одним хорошим глазом. Она проснулась, охнув, перед рассветом и увидела фигуру в комнате, озаренную светом огня из печи.

«Это сон, кот с кухни», — подумала она. Но фигура замерла, словно ощутила ее взгляд. Она повернулась. Вася едва осмеливалась дышать, видела его бледное лицо в тусклом свете. Глаза были цвета зимнего льда. Она вдохнула — чтобы заговорить или закричать — но фигура пропала. Свет дня проникал в дверь кухни, из деревни раздался вопль.

— Это Тимофей, — Петр назвал деревенского мальчика. Петр встал до рассвета, чтобы проверить скот. Он вошел в дверь, топнул, стряхивая снег с сапог и лед с бороды. Его глаза были мрачными от холода и недосыпа. — Он умер ночью, — кухню наполнили вопли. Вася, почти проснувшаяся на печи, вспомнила фигуру в темноте. Дуня ничего не сказала, пекла, сжав губы. Она часто с тревогой поглядывала на Васю и Ирину. Зима была жестокой к детям.

В середине утра женщины собрались в купальне, чтобы укутать его мертвое тело. Вася вошла следом за мачехой, заметила лицо Тимофея: стеклянные глаза и замерзшие щеки на худых щеках. Его мать прижимала окоченевшее тело к себе, никого не замечая. Она не слушала уговоры, не отпускала ребенка, и когда женщины силой отцепили ее от мальчика, она заголосила.

В комнате воцарился хаос. Мать отбивалась, кричала сыну. Многие женщины сами были с детьми и робели от ее взгляда. Мать слепо ударяла ногтями, борясь. Комната была тесной. Вася отодвинула Ирину от опасности и схватила руки. Она была сильной, но тонкой, а мать одичала от горя. Вася держалась и пыталась говорить.

— Отпусти меня, ведьма! — закричала женщина. — Пусти! — Вася растерялась и ослабила хватку, локоть попал ей по лицу. Она увидела звезды, ее руки опустились.

Тут на пороге появился отец Константин. Его нос был красным, а лицо обветренным, как у всех, но он тут же осмотрел сцену, сделал два шага по маленькой хижине и поймал пальцы матери. Женщина отчаянно дернулась и замерла, дрожа.

— Он ушел, Ясна, — сказал строго Константин.

— Нет, — прохрипела она. — Я держала его в руках, всю ночь держала, и огонь горел. Он не мог, он не уйдет, если я буду его держать. Отдайте его мне!

— Он принадлежит Богу, — сказал Константин. — Как и все мы.

— Он мой сын! Единственный. Мой…

— Тише, — сказал он. — Присядь. Это неприлично. Женщины устроят его у огня, подогреют воду для омовения, — его низкий голос был мягким и ровным. Ясна пошла за ним к печи и опустилась рядом с ней.

Все утро — и короткий зимний день — Константин говорил, и Ясна смотрела на него, как пловец на волнах, пока женщины раздевали Тимофея, омывали его тело и укутывали в холодный лен. Священник еще был там, когда Вася вернулась с очередных слжных поисков хвороста, она увидела, как он стоит перед дверью, вдыхая холодный воздух, как воду.

— Хотите медовухи, батюшка? — сказала она.

Константин вздрогнул. Вася не шумела, пока шла, и ее серый мех смешивался со сгущающейся тьмой. После паузы он сказал:

— Хочу, Василиса Петровна, — его красивый голос был слабым, гул пропал. Она мрачно вручила ему свою фляжку медовухи. Он отчаянно пил ее. Вытерев рот обратной стороной ладони, он вернул ей фляжку, а она разглядывала его, хмурясь.