Благодать (СИ) - Титов Алексей. Страница 47

Когда они ехали в Елкин, она сидела в соседнем с Машей кресле автобуса и разглядывала ту с неприязнью, хоть поводов к тому, казалось, не было. Все дрыхли, в проходах между сиденьями горели несколько синих лампочек, а плафончик автономного освещения зажжен был только над креслом Любы. Она смотрела на спящую Машу, стараясь это делать как бы глазами Вадика, и с удивлением поняла, что недостаточно хорошо его для этого знает. Он был весь открыт, душа, как говорится, нараспашку, и в то же время скрытен, что она воспринимала как элемент их отношений скорее романтический, чем настораживающий. Маша шевелила во сне губами, то говоря что-то беззвучно, то причмокивая, и Люба подумала, что не удивится, если рыжая соседка вдруг всхрапнет

Они выехали из Ростова в ночь, и должны были прибыть на место что-то около половины шестого утра. Едва выбрались из города, а все пассажиры, кроме нее, уже спали, откинувшись в креслах. Люба поражалась и недоумевала, как темноволосый худощавый очкарик Шурик и грушевидный увалень Борька могут спать в то время, как она сама сомкнуть глаз не может, терзаемая душевными противоречиями и представлениями череды кошмаров, в которую теперь превратится Вадимова жизнь. Он сам себя загнал в угол, она-то тут при чем? Трещала голова, боль накатывала приливами и отпускала, когда двигатель автобуса переставал свистеть и вдруг начинал работать без натуги, ровно, почти сонно. В салоне воняло соляркой и потом, полувыветрившимися ароматами парфюмерии, и - кисло – взопревшими носками.

Люба несколько раз наклонялась к Маше, пытаясь отделить от запаха ее духов оттенок Вадимового «Арамиса», и сердилась на рыжеволосую куклу. Любу в равной степени раздражало и то, что девушка спокойно так спит, и то, что во сне плямкает губами, как издыхающая рыба, и то, что может себе позволить духи за дурные деньги, и то, что аромат этих духов, кружащий голову своей пряной сладостью, так шел этой куколке, будто она сама его источала. Такая вся славненькая, сладенькая, ладненькая… тьфу, аж противно.

Вот только слегка картавила, когда волновалась. Любе картавость эта представлялась наигранной, потому что… да потому что странным образом шла ей, шла, как те духи. И это бесило. Казалось, куклу эту не испортит даже сломанный нос или отсутствие одной ноги. Рядом с невысокой, хрупкой Машей Люба чувствовала себя верзилой-баскетболисткой, и чувство неполноценности было ей внове.

Так уж случилось, Маша с самого начала взяла на себя руководство экспедицией, хоть Люба и сама была не прочь, ну хоть из вредности, коль её собственная причина мало кого волнует, кроме разве что… ну да, всё той же Машки. Они были ровесницами, но при всей внешней Машкиной инфантильности, она действовала и говорила с напором, заставляющим если не подчиняться, то внутренне всё же соглашаться с ее правотой. В этом была какая-то магия, и если разгадку ее влияния на мужиков Люба видела достаточно наглядно на их лицах, то почему подчинялась сама, объяснить себе не могла. Только невольно опускала глаза, когда Маша, доказывая свою точку зрения, смотрела на неё. Машин рот артикулировал, а Люба всё меньше понимала из услышанного, лишь кивая головой и пытаясь увернуться от этого взгляда. Пугающая пустота появлялась в Машиных глазах, переменчивых в цветах от светло-голубого до темно-фиалкового, пустота навроде той, что страшит молодого отца, при взгляде в очи новорожденного не встречающего в них абсолютно ничего, и оттого сомневающегося, не идиота ли породил.

На подъезде к Елкину, как только Люба разглядела выплывший из тумана дорожный указатель, девушка бесцеремонно растолкала Машу. Та проснулась мгновенно, и улыбнулась обезоруживающе дружелюбно. Маша надавила на кнопку в подлокотнике, и кресло распрямило спинку. Маша поднялась, зевнула и, покачиваясь, пошла по проходу в конец салона, будить ребят. Люба крепилась, но не удержалась и посмотрела ей вслед – Машу покачивало, но иначе, как изящным, это покачивание было не охарактеризовать. Люба скрипнула зубами и откинулась на спинку кресла.

Они вышли в прохладу туманного знобкого утра, и тут же были окружены десятком бомбил, вертящих ключи от тачек в интернациональном жесте таксистов. Маша и тут взяла, как говорится, бразды в свои сияющие браслетами да колечками ручки и принялась отсеивать водителей по габаритам их транспортных средств, выразительно тыкая пальчиком с длинным коготком в сторону груды сумок и пакетов.

В конце концов остался один помятый жизнью субъект, представившийся Пашей. Он не отказался от ходки в Благодать при условии, что дорога будет оплачена в оба конца. «Оттуда теперь клиентов не сыскать», пояснил свое крохоборство с трогательным смущением. Маша быстро согласилась, чем удивила Любу, ожидавшую, что та будет торговаться. Потом Любе стало стыдно, поскольку она поняла, что всю дорогу только и думала, что о своих шансах противостоять буквально во всем проявлявшимся преимуществам Маши, а вовсе не о Вадькиных проблемах, если и напрягавших воображение, то потому, что могут оказаться и ее проблемами тоже.

Люба вдруг, неожиданно для себя, заплакала, и новые знакомые принялись успокаивать ее, и от этого она заплакала еще горше. И черт ее дернул повестись на эту затею. Всё плача, она помогала закидывать сумки в Пашин автобус. Они поехали в гостиницу.

…Вадим сидел на скособоченном гостиничном стуле, и вид парня был настолько жалок и несчастен, что она окаменела, ошарашенная ощущением брезгливого интереса. О да, он был уродлив в тот момент, и выражение его лица было выражением бомжа, выклянчивающего на ступеньках перехода копеечку «догнаться». Оцепенение прошло, и она бросилась к Вадиму. Она покрывала его лицо поцелуями, и просительно-идиотская мина стерлась с него. И еще Люба поймала себя на том, что обилие поцелуев выглядит так, словно она успокаивала его не в порыве нежного сострадания, а играя на публику, замершую в дверном проеме и наблюдавшую сцену со смущенным интересом.

Маша и тут принялась распоряжаться, потребовав от Вадима минутной готовности – еще по магазинам надо пробежаться, да и доехать до Благодати засветло не помешало бы. Произнеся это, Маша отвернулась, махнув рукой в подгоняющем жесте, и Люба застыла с открытым ртом, только сейчас заметив.Вадим был гол. Она переместилась немного в сторону, пряча наготу парня и едва снова не разревевшись от осознания глупости своего поступка: кому надо, тот успел разглядеть достаточно. Сощурившись, Люба прокрутила немного назад воспоминания: Машка окинула парня взглядом совершенно равнодушным, как… как если бы видела его в таком виде не впервые. Люба отпрянула от него. Вадим уложился в отведенное Машкой время, и до Любы вдруг дошло, что, собираясь в поездку, она напихала в сумки свои шмотки, даже не подумав взять что-нибудь из Вадимовых. Ничего, я смотрю, о нем есть кому позаботиться, подумала она.

…Это казалось невозможным, но дорога длиной в три десятка километров заняла у них часов шесть, включая, разумеется, трехкилометровый марш-бросок чуть не по колено в грязи, которая, казалось, никогда не кончится.

Люба плюхала в вязкой жиже, слабея с каждым шагом и заболевая, казалось, всеми болезнями сразу – из носа капало, температура поднялась, в легких саднило, ломило кости, скручивало желудок, хрустело в суставах. Ее подбадривал Вадим, с каждым шагом словно только набиравший энергию, и она готова была придушить его. Хотя бы за то, что не забрал у нее еще и сумку, едва ли не с саму Любу габаритами и весом. Все казалось гипертрофированным, от веселости Вадима до ощутимо давящей угрюмости будто насупившегося леса, от интенсивности окраса Машкиной шевелюры до ширины Борькиной задницы, от близорукости то и дело протиравшего очки Шурика до громоподобного верещания белок. Как представлялось Любе, для остальных поломка автобуса явилась не неприятностью, а приключением и поводом размять ноги, затекшие от сиденья на боковых скамейках «ПАЗика» - катафалка.

Маша горела желанием поскорее оказаться в доме своего папашки, в котором компании предстоит поселиться на некоторое время; Шурик – похоже, Машкин муж или сожитель, - смиренно вышагивал вслед за рыжей; толстожопый Борька, должный бы страдать от одышки, топал довольно бодро, пялясь на Машкин зад, как осел – на морковку; с Вадькой – все предельно ясно: чем дальше от Ростова, тем для него же лучше.