Наши - Довлатов Сергей Донатович. Страница 19
До последнего дня я находился в каком-то оцепенении. Механически производил необходимые действия. Встречал и провожал гостей.
Наступил день отъезда. В аэропорту собралась толпа. Главным образом, мои друзья, любители выпить.
Мы попрощались. Лена выглядела совершенно невозмутимой. Кто-то из моих родственников подарил ей черно-бурую лису. Мне долго снилась потом оскаленная лисья физиономия…
Дочка была в неуклюжих скороходовских туфлях. Вид у нее был растерянный. В тот год она была совсем некрасивой.
Затем они сели в автобус.
Мы ждали, когда поднимется самолет. Но самолеты взлетали часто. И трудно было понять, который наш…
Тосковать я начал по дороге из аэропорта. Уже в такси начал пить из горлышка. Шофер говорил мне:
– Пригнитесь.
Я отвечал:
– Не льется…
С тех пор вся моя жизнь изменилась. Мной овладело беспокойство. Я думал только об эмиграции. Пил и думал.
Лена посылала нам открытки. Они были похожи на шифрованные донесения:
"Рим – большой красивый город. Днем здесь жарко. По вечерам играет музыка. Катя здорова. Цены сравнительно низкие…"
Открытки были полны спокойствия. Мать перечитывала их снова и снова. Все пыталась отыскать какие-то чувства. Я-то знал, что это бесполезно…
Дальнейшие события излагаю пунктиром.
Обвинение в тунеядстве и притонодержательстве… Подписка о невыезде… Следователь Михалев… Какие-то неясные побои в милиции… Серия передач "Немецкой волны"… Арест и суд на улице Толмачева… Девять суток в Каляевской тюрьме… Неожиданное освобождение… ОВИР…
Полковник ОВИРа сказал мне вежливо и дружелюбно:
– Вам надо ехать. Жена уехала, и вам давно пора…
Из чувства противоречия я возразил:
– Мы, – говорю, – не зарегистрированы.
– Это формальность, – широко улыбнулся полковник, – а мы не формалисты. Вы же их любите?
– Кого – их?
– Жену и дочку… Ну, конечно, любите…
Так моя любовь к жене и дочке стала фактом. И засвидетельствовал его – полковник МВД…
Я пытался сориентироваться. В мире было два реальных полюса. Ясное, родное, удушающее – ЗДЕСЬ и неведомое, полуфантастическое – ТАМ. Здесь – необозримые просторы мучительной жизни среди друзей и врагов. Там – всего лишь жена, крошечный островок ее невозмутимого спокойствия.
Все мои надежды были – там. Не знаю, чего ради я морочил голову полковнику ОВИРа…
Через шесть недель мы были в Австрии. Вена напоминала один из районов Ленинграда. Где-то между Фонтанкой и Садовой.
Единственной серьезной деталью городского пейзажа была река. Река, которая на третий или четвертый день оказалась Дунаем.
На сероватом уличном фоне выделялись проститутки. Они были похожи на героинь заграничных кинокомедий.
Мы поселились в гостинице "Адмирал". Мать целыми днями читала Солженицына. Я что-то писал для эмигрантских газет и журналов. Главным образом, расписывал свои несуществующие диссидентские подвиги.
К этому времени Лена уже переселилась в Америку. Ее письма становились все лаконичнее:
"Я работаю машинисткой. Катя ходит в школу. Район сравнительно безопасный. Хозяин дома – симпатичный пожилой американец. Его зовут Эндрью Коваленко…"
В Австрии мы прожили до лета. Вена была промежуточным этапом между Ленинградом и Америкой. Наверное, такое расстояние можно одолеть лишь в два прыжка.
Наконец мы получили американские документы. Семь часов над океаном показались мне вечностью. Слишком мало интересного в пространстве как таковом.
Самолет был американской территорией. Бортпроводницы держались независимо.
В аэропорту имени Кеннеди нас поджидали друзья. Известный фотограф Кулаков с женой и сыном. Поздоровавшись, они сразу начали ругать Америку.
– Покупай "Тойоту", старик, – говорил Кулаков, – а еще лучше – "Фольксваген". Американские машины – дерьмо!..
Я спросил:
– А где Лена и Катя?
Кулаков протянул мне записку:
"Располагайтесь. Мы в Клубе здоровья. Будем около восьми. Еда в холодильнике. Лена".
Мы поехали домой, во Флашинг. Окружающий горизонтальный пейзаж напоминал изнанку Московского вокзала. Небоскребы отсутствовали.
Мать посмотрела в окно и говорит:
– Совсем пустая улица…
– Это не улица, – возразил Кулаков, – это хайвей.
– Что значит – хайвей? – спросила мать.
– Большак, – ответил я.
Лена занимала первый этаж невысокого кирпичного дома. Кулаков помог нам внести чемодан. Затем сказал:
– Отдыхайте. В Европе уже ночь. А завтра я вам позвоню…
И уехал.
Я, конечно, не ждал, что меня будет встречать делегация американских писателей. Но Лена приехать в аэропорт, я думаю, могла бы…
Мы оказались в пустой квартире. На полу в двух комнатах лежали матрасы. Повсюду была разбросана одежда.
Мать заглянула в холодильник и говорит:
– Сыр почти такой же как у нас…
Вдруг я почувствовал безумную усталость. Лег поверх одеяла и закурил. Контуры действительности расплывались.
Кто я и откуда? Что с нами происходит? И чем все это кончится?..
Новая жизнь казалась слишком обыденной для значительных перемен.
Еще я подумал:
"Как возникает человеческая близость? Что нужно людям для ощущения родства?.."
Я проснулся рано утром. За окном покачивалась ветка. Рядом кто-то был.
Я спросил:
– Кто это?
– Лена, – ответил спокойный женский голос.
И дальше:
– Как ты растолстел! Тебе нужно бегать по утрам.
– Бежать, – говорю, – практически некуда… Я бы предпочел остаться здесь. Надеюсь, это возможно?..
– Конечно. Если ты нас любишь…
– Полковник говорит – люблю.
– Любишь – так оставайся. Мы не против…
– При чем тут любовь? – сказал я.
Затем добавил:
– Любовь – это для подростков… Тут уже не любовь, а судьба… Между прочим, где Катя?
– На циновке рядом с бабушкой…
Затем Лена сказала:
– Отвернись.
Я накрыл физиономию американской газетой.
Лена встала, надела халат и спрашивает:
– Тебе чаю или кофе?
Тут появилась Катя. Но это уже другая тема…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Когда-то ее не было совсем. Хотя представить себе этого я не могу, И вообще, можно ли представить себе то, чего не было? Затем ее принесли домой. Розовый, неожиданно легкий пакет с кружевами.
Любопытно отметить – Катино детство я помню хуже, чем свое.
Помню, она серьезно болела. Кажется, это было воспаление легких. Ее увезли в больницу. Мать и бабушку туда не пускали. Положение было угрожающее. Мы не знали, что делать.
Наконец меня вызвал главный врач. Это был неопрятный и даже выпивший человек. Он сказал:
– Не оставляйте жену и мамашу. Будьте рядом…
– Вы хотите сказать?..
– Сделаем все, что можно, – ответил доктор.
– Пустите в больницу мою жену.
– Это запрещено, – сказал он.
Наступили ужасные дни. Мы сидели возле телефона. Черный аппарат казался главным виновником несчастья. То и дело звонили посторонние, веселые люди. Мать иногда выходила на лестницу – плакать.
Как-то раз ей повстречался между этажами старый знакомый. Это был артист Меркурьев. Когда-то они вместе работали. Мать рассказала ему о наших делах. Меркурьев порылся в карманах. Обнаружил две копейки. Пошел в автомат.
– Меркурьев говорит, – сказал он, – пустите Норку в больницу…
И мать сразу пустили. А затем и жене разрешили дежурить ночами. Так что единственное оружие в борьбе против советского государства – абсурд…
В общем, дочка росла. Ходила в детский сад. Иногда я забирал ее домой. Помню белую деревянную скамейку. И кучу детской одежды, гораздо больше предметов, чем у взрослых… Вспоминаю подвернутый задник крошечного ботинка. И то, как я брал дочку за пояс, легонько встряхивая…
Затем мы шли по улице. Вспоминается ощущение подвижной маленькой ладони. Даже сквозь рукавицу чувствовалось, какая она горячая.