Республика - победительница (ЛП) - Щерек Земовит. Страница 22
Район был выстроен в рекордное время. Смиглы и его окружение относились к нему, словно к памятнику, возведенному в честь победы, впрочем, громадная статуя Рыдза, который после "берлинской виктории" посчитал себя особой, чуть ли не равной Пилсудскому, тоже должна была встать на площади Берлинских Победителей, точно на полпути между площадью Свободы и Храмом Провидения Божия.
Район Пилсудского и вправду оказался гигантским. По размаху она сильно превышала нынешнюю варшавскую MDM [49]. Вот только эта монументальная часть города с самого начала была мертвой. Здесь размещались исключительно центральные государственные учреждения. У обычных варшавян не было особых причин, чтобы туда собираться, и через какое-то время перестали там даже прогуливаться. Нельзя не согласиться с тем, что Лазенки [50] были, что ни говори, приятнее.
Потому-то по району Маршала, между огромными строениями в форме параллелепипедов, бетонными фигурами, сформированными в гордые формы, ездили практически только лишь правительственные лимузины и автомобили дипломатических миссий. Целое производило мрачное и гнетущее, довольно-таки тоталитарное впечатление. В то же самое время Муссолини возводил под Римом гигантский квартал с названием EUR, несколько ранее Альберт Шпеер спроектировал мегалитические здания столицы мира – Германии, в которую должен был превратиться Берлин (не забывая о так называемом Ruinenwert, то есть, заботясь о том, чтобы здания были спроектированы таким образом, дабы и тысячи лет спустя они выглядели столь же живописно, как развалины римских и греческих храмов), а в Москве возводились строения, по размаху равняющиеся египетским пирамидам. Район Пилсудского идеально вписывался в это течение.
Храм Божьего Провидения тоже был массивной, бетонной глыбой. К ее строительству Республику обязывало специальное постановление от 17 марта 1921 года: это было как гласило указанное постановление "исполнение обета, данного Четырехлетним Сеймом" в качестве выражения благодарности для небесных сил за Конституцию 3 мая. Перед храмом расстилалось Поле Славы, называемое еще Форумом, ассоциацию которого к Римскому Форуму делаа очевидной колоннада Национальной Библиотеки. Именно там стояла триумфальная арка, на которой перечислялись места великих польских побед. Имелась там – а как же – и надпись "Берлин 1939". Названия улиц в этом районе (Первой Бригады, Второй Бригады, Кадровых Стрельцов, Дружинников, Голубого Солдата и тому подобное) ассоциировались исключительно с так называемыми деяниями Независимости.
Боже ж ты мой, - писал Витольд Гомбрович в Дневниках из чудом спасенной Польши, - это районище, площадище, ибо районом всего этого назвать ну никак нельзя – это есть нечто такое, что с человеком ничего общего не имеет. Это потрошит из человека все человеческое и наполняет, словно воздушный шар, сжатым национальным воздухом. Идет человек по этой улице, думая еще о себе, как о человеке, и тут бело человеку делается, пусто, бело-бело от всей этой пустоты, никаковски, и шаг за шагом он в воздушный шар превращается – и вот он уже не человек. Воздушный шар, заполняемый патриотизмом, телесность которого такой порции патриотизма вынести уже не может и вот сейчас от него – бабах! – и лопнет. Идет человек по этому Району Маршала Пилсудского, по этому РМП, тротуар, каблук, пусто, пусто, углы прямые, бетон, каблук, бетон, величие, величавищие, величиезавр, все далеко, стены далеко одна от другой, пространства тут масса, а вот дышать нечем. Пространства полно, а давит! Гнетет хуже, чем давней архитектуре стены каменных доходных домов. Сатурн на монуиенте словно мстительный Сатурн, как Уран, Нептун, Плутон, а потом – дорога широкая, затопленная в белом космосе пустоты. Громадный Дед на памятнике, нечеловеческий, совершенно не такой, чем был, не такой, чем мы его запомнили. Ну да, Пилсудский был ворчуном, но мог – пускай и осторожно – кулаком стукнуть – так ведь этот страх перед этим стуком, перед грубостью – как раз и делал его человечным. То, что от страха из пистолета палил, чудом себе в лоб не попал в Енджееве, когда с легионерами границу Королевства переходил, то, что от страха трясся в школе на Праге во время майского покушения. Это его человечным делало. И еще то, что опал, что ругался, что блядями прозывал. А тут – Рыдз из него божество сотворил, и сам теперь, словно Август под Цезарем, на божественность претендует.
Идет человек, идет себе по этому районищу, от смеха давится, когда видит эту колоннаду а-ля древний Рим, ибо тут же ему де Кюстин [51] вспоминается, и что он про Петербург писал. Что это не здесь, не на эту землю, не на эту историю, не на этот народ, ибо только народ способен из самого себя способен национально идиота из себя сотворить, когда сам себе нечто подобное возводит. Что выглядит эффектно, но соответствует как корове седло. Потому что такова и есть наша нуворишеская и вульгарная великодержавность. Манифестация ее напоминает то, как нувориш деньгами своими хвастает и прикуривает сигары долларами.
И парадокс заключается еще и в то, что Район Маршала Пилсудского, весь этот РМП – ничего польского в себе ни капельки не имеет. Ну да, не имеет, нет ее, ибо почему оно тут должно быть, что должно быть, если польскость эта, возможно, и пространство, только к пространству этому слишком легкое отношение, семимильными, а не простыми шагами. Это только какое-то легкое касание этого пространства – не тяжкий шаг! Это что ж, улан толстый? Гусар полноватый, пускай и крылатый? Сармат пузатый, товарищ по оружию грузноватый – но легко, на коняшке, через степь, через равнину! А его, то есть наша, архитектура – что? Деревянная усадьба, хотя и на каменном фундаменте! Легкая! Соломенная крыша мужицкой хаты! Легкая! Даже Вавель какой-то такой, не приземистый, тоже не тяжкий, как раз затем, чтобы был, и только лишь затем, что все другие имеют замчища национальные, хранилища памяти народной – так что и нам иметь следует. Так ведь Вавель и не тяжелый, легкий-легусенький. А тут все эти колоды фашистские, эти мегалиты сталинские, тот последний и мстительный дух побитого и убитого Гитлера.
Польша, раз уж мы тут в польский дух играемся и остаемся при нем – это, все-таки, конь, а не конюшня, это – все-таки – структура, опирающаяся на чем-то неуловимом – на соседях, на системе дворов-усадеб, неопределенной такой, соединенной не дорогами, не шоссе – но соседскими симпатиями и антипатиями, на том, что, пан, мол, уважаемый, пан дорогусенький, именно на этой уважаемости, на этой помещичизне – а не на насаждении на земле, этой вот земле подобных мегаблоков окаменевшего дерьма, потому что эта земля подобных не вынесет.
Лично для меня весь этот район – не Варшава.
После ухода Стефана Старжиньского на главный пост в сандомирском воеводстве новым президентом Варшавы стал ее предыдущий вице-президент и сотрудник Старжиньского, Юлиан Кульский. Кульский продолжал реализацию планов предшественника. И делал все, чтобы с ним сравниться. Потому что Старжиньского, когда он уходил на должность сандомирского воеводы, варшавяне провожали более эмоционально, чем Веняву, когда тот отправлялся на дипломатический пост в Рим. Ведь Старжиньский для Варшавы был символом золотого века. Стефан Вехецкий, он же Вех, варшавский фельетонист и хроникер, описывающий плебейскую, уличную культуру столицы, писал, что Старжиньский желает "лишить его хлеба". Ибо о чем, - плакался Вех, - придется писать, когда весь город будет порядочным образом устроен. Драматизировал, что его герои – варшавские плуты, комбинаторы, мелкие преступники и бездельники, смазывающие волосы не бриллиантином, а смальцем – никак не смогут функционировать на "вымощенной Зомбковской улице".