Горюч-камень (Повесть и рассказы) - Глазков Михаил Иванович. Страница 39

Григорий с ребятами подскочили к нему.

— Все! Сидят субчики! Никуда им теперь не деться! — возбужденно заговорил Евстигней и, подойдя поближе к землянке, крикнул: — Оружие — в окно! Иначе бросаю гранату!

Землянка зловеще безмолвствовала.

— Слышите! Бросайте оружие!.. Григорий, дай-ка сюда гранату!..

В дверь тотчас же замолотили кулаками. Раздался голос:

— Сдаемся…

— Повторяю, оружие — в окно! Живо! — еще раз приказал лесник.

Звякнуло стекло, и из окна на траву полетели два немецких шмайсера.

Евстигней подобрал автоматы и наказал Григорию быть наготове, отодвинул бревно от двери. Из землянки, держа руки над головой, вышли два верзилы. Кузнец ощупал у них карманы, в то время, как лесник стоял напротив с наведенным на них автоматом. Оружия больше не оказалось.

Григорий ловко связал незнакомцам руки и приказал идти вперед.

Мишка с Венькой сбегали к Кошкину колодцу за оставленными там конями и вскоре верхом догнали Евстигнея и Григория, шагающих позади пленников.

…На допросе выяснилось, что это были полицаи, но не из Казачьего, а из соседней деревни. Не успели почему-то уйти со своими хозяевами. Хотели пересидеть до лета в пустом блиндаже — это на них нарвались тогда ребятишки в походе за грачиными яйцами.

Лукерья Стребкова обходила поля. Душа у нее радовалась при виде зеленеющего клина яровой пшеницы.

— Если все и дальше так пойдет, — будет добрый урожай. И фронту помогут и самим колхозникам толика останется. Только бы дождичек прошел!..

Бригадирка не заметила, как вышла к Большому верху. На его склонах буйствовала разноцветьем густая трава: высились островки вьющегося мышиного горошка, пламенел мохнатыми папушками сочный клевер, тянулся вверх конский щавель и желтели метелочки пахучего донника.

«Красота-то какая! — думала Лукерья. — Сколько корму! А косить не для кого — скота ни в бригаде, ни на дворах колхозников. Но не погибать же траве. Надо будет косцов набрать и начинать косить. Может, к осени район коровенок выделит…»

Лукерья нагнулась, сорвала пучок травы и поднесла к лицу: пахнуло медом и прохладой. «Косцов, косцов сюда!..» Так, с пучком зелени в руке, и направилась к селу…

А вечером у хат звонко застучали молотки: бабы отбивали косы. Григорий закрыл кузницу, пришел домой, достал с сеновала косу и тоже стал отбивать ее. А куда кузнец, туда и его подручный — Мишка тоже засобирался на сенокос.

На следующее утро Большой верх запестрел от бабьих платков, вышли все, кто умел держать косу в руках.

Первый прокос делал Григорий Веденеевич. Крепко держа косу, он уверенно и умело повел широкий ряд.

— Ну, с богом, девки, и мы пошли! — скомандовала Лукерья и встала в затылок кузнецу. Трава покорно легла к ее ногам. Завжикали, заходили косы по густому травостою: вжик! вжик! вжик! Зазвенели весело о жала кос расторопные монтачки…

Самыми последними шли юные косари — Мишка, Валек и Венька. И не потому что они были неопытны в этом мужском деле, нет, они косили и до войны с отцами, просто взрослые решили пощадить их детские силенки— пусть потихоньку тянутся за всеми. Это негласное снисхождение немного обидело ребят, и они, напрягаясь изо всей мочи, старались не отстать. Мишка чувствовал, что еще полчаса такой бешеной косьбы и он сдаст. На майке не было сухого места, глаза застилал едкий пот, приходилось часто моргать, сдувать ртом капли с кончика носа. Но отставать не отставал. Изредка взглядывал на ребят и видел, что и у них силенки на исходе. Нет, мы еще потягаемся! И косы в ребячьих руках, змейками сверкая в траве, валили и валили в рядки сочную зелень.

— Шабаш! — крикнул где-то впереди кузнец Григорий. Отерев лезвие косы пучком травы, он закинул косье на плечо и устало пошагал к кустам жимолости, где лежали мешочки с харчами.

Женщины одна за другой тоже заканчивали свои ряды и шли обедать. Последними пришли ребята. Потуже не капал, а ручейками стекал с их разгоряченных лиц. Подойдя к обедающим, они рухнули на пышный валок травы и раскинули руки — блаженствовали.

— Ну что, мужички, умаялись? — подсела к ним бригадирка.

— Немного, теть Луш, — слабым голосишком ответил Валек.

— Так, самую малость! — проявил полную солидарность с другом Мишка.

— Ну, отдыхайте, а потом дадим вам поручение: принесете водички из Кошкина колодца.

— Хорошо, тетя Луша! — готовно подхватил Венька. — Тогда мы пошли.

— Да отдохнули бы, непоседы!

Ребята взяли по два цинковых ведерка и направились в сторону леса.

Вот и Хомутовский лес. Словно бы и не проходила тут со зловещей разрушительной машиной война: молодью деревца, вытянувшись, зеленели, шелестя листвой, трава, вымахавшая по пояс, скрыла от глаз окопы и воронки, отовсюду доносилось нестройное птичье пенье. Природа торжествовала над войной.

— Хорошо, ребята! — восторженно заулыбался Мишка.

Вдали приглушенно и грустно куковала кукушка. Она словно бы искала, кликала кого-то, а тот, только лишь ей ведомый, все никак не отзывался, и птица, перелетев на другое место, продолжала звать настойчивым кукованьем.

— Кукушка, кукушка, сколько мне лет осталось жить? — крикнул изо всей силы Мишка.

То ли от внезапного крика, то ли еще отчего, кукушка перестала куковать. Но через минуту снова раздалось ее неприкаянное «ку-ку».

— Ишь ты, мне не захотела предсказывать! — сказал Мишка, нимало не огорчаясь тем. — А ну-ка ты, Вень, спроси.

— Кукушка, кукушка, сколько мне осталось жить? — прокричал Венька.

Прозвучало краткое «ку-ку». Потом еще и еще… Птица куковала долго и у Веньки на губах засветилась радостная улыбка.

— Спасибо тебе, кукушка!.. Миш, а ты веришь в это?

— А почему же не верить! Верю. Еще в старину так загадывали, значит, и тогда люди верили. Все хотят долго жить…

— Хорошо бы дожить до победы, когда на нашей земле ни одного фашиста не останется, — мечтательно произнес молчавший до этого Валек и добавил: — Нет, до того времени, когда на всей земле не будет фашистов!..

И друзья продолжали шагать по траве, любуясь цветным ковром леса, слушая самозабвенные песни пернатых певцов. Разговаривать не хотелось. Думали об одном: если бы не было войны, они бы сейчас косили тут со своими отцами. А теперь вот заботы вдвойне легли на их плечи. Только бы выдержать, выдюжить…

Незаметно подошли к Кошкину колодцу. Поставив ведра на траву, ребята, не сговариваясь, сели, глядя на коричневую, настоянную на прошлогодних листьях, воду колодца.

— А правда, что здесь ведьмы в старину собирались? — спросил Валек.

— Правда, — сказал Мишка. — А думаешь, отчего же колодец называется — Кошкин! Здесь, говорят, на черных кошках колдовали, темные дела разные против людей замышляли. Злые люди, они завсегда не могут видеть спокойно, как радуется кто-то…

— И откуда они только берутся!

— А им, ведьмам, тоже доставалось за их зло, — продолжал Мишка. — Мне бабушка, когда была жива, рассказывала, как один дядька шел по улице ночью, а навстречу ему колесо катится. Он — в сторону, а колесо — и нему. Дядька, не будь дурак, взял то колесо сцапал, раскрутил с себя веревку, он был ею подпоясан, да и продел ее через ступицу… А наутро люди узнали, что одна бабка дома на печи лежит и корчится: изо рта у нее веревка торчит узлом завязанная. Так и узнали, что она ведьма…

— Ух, ты!

Помолчали.

— Братцы, давайте навестим дядю Сигнея! — предложил Мишка. — Он, я знаю, тут недалеко.

— Давай! — охотно согласились ребята.

Оставили ведра у колодца и полезли вверх по крутому склону глубокого оврага. Вот и землянки.

— Дядя Сигней! — громко позвал Венька. Видя, что из землянки никто не выходит, повторил еще громче: — Дядя Сигней!

Землянки безмолвствовали.

— Наверно, ушел в обход, — предположил Мишка.

— А может, спит, не слышит нас? — сказал Валек.