Зона - Довлатов Сергей Донатович. Страница 26

– Феликса жалко, – пояснила Тамара, – худой он, как глист.

– Дистрофики как раз живучие, – неприязненно высказался Геша.

– Перерыв, – объявил Хуриев.

Затем он повернулся ко мне:

– Ну как? По-моему, главное схвачено?

– Ой, – воскликнула Лебедева, – до чего жизненно! Как в сказке…

Цуриков истово почесал живот. При этом взгляд его затуманился.

Геша изучал карту побегов. Это считалось подозрительным, хотя карта висела открыто.

Гурин разглядывал спортивные кубки.

– Продолжим, – сказал Хуриев.

Артисты потушили сигареты.

– На очереди Тимофей и Полина. Сцена в приемной ЧК. Тимофей дежурит у коммутатора. Входит Полина. Начали!

Геша сел на табуретку и задумался. Лебедева шагнула к нему, обмахиваясь розовым платочком:

– Тимоша! А, Тимоша!

Тимофей:

– Зачем пришла? Или дома что неладно?

– Не могу я без тебя, голубь сизокрылый…

Тимофей:

– Иди домой, Поля. Тут ведь не изба-читальня.

Лебедева сжала виски кулаками, издав тяжелый пронзительный рев:

– Чужая я тебе, немилая… Загубил ты мои лучшие годы… Бросил ты меня одну, как во поле рябину…

Лебедева с трудом подавляла рыдания. Глаза ее покраснели. Тушь стекала по мокрым щекам…

Тимофей, наоборот, держался почти глумливо.

– Такая уж работа, – цедил он.

– Уехать бы на край земли! – выла Полина.

– К Врангелю, что ли? – настораживался Геша.

– Отлично, – повторял Хуриев. – Лебедева, не выпячивайте зад. Чмыхалов, не заслоняйте героиню. (Так я узнал Гешину фамилию – Чмыхалов.) Поехали… Входит Дзержинский… А, молодое поколение?!..

Цуриков откашлялся и хмуро произнес:

– А, блядь, молодое поколение?!..

– Что это за слова-паразиты? – вмешался Хуриев.

– А, молодое поколение?!

– Здравия желаю, Феликс Эдмундович, – приподнялся Геша.

– Ты должен смутиться, – подсказал Хуриев.

– Я думаю, ему надо вскочить, – посоветовал Гурин.

Геша вскочил, опрокинув табуретку. Затем отдал честь, прикоснувшись ладонью к бритому лбу.

– Здравия желаю! – крикнул он.

Дзержинский брезгливо пожал ему руку. Педерастов в зоне не любили. Особенно пассивных.

– Динамичнее! – попросил Хуриев.

Геша заговорил быстрее. Потом еще быстрее. Он торопился, проглатывая слова:

– Не знаю, как быть, Феликс Эдмундович… Полинка моя совсем одичала. Ревнует меня к службе, понял? (У Геши выходило – поэл.) …Скучаю, говорит… а ведь люблю я ее, Полинку-то… Невеста она мне, поэл? Сердцем моим завладела, поэл?..

– Опять слова-паразиты, – закричал Хуриев, – будьте внимательнее!

Лебедева, отвернувшись, подкрашивала губы.

– Перерыв! – объявил замполит. – На сегодня достаточно.

– Жаль, – сказал Гурин, – у меня как раз появилось вдохновение.

– Давайте подведем итоги.

Хуриев вынул блокнот и продолжал:

– Ленин более или менее похож на человека. Тимофей – четверка с минусом. Полина лучите, чем я думал, откровенно говоря. А вот Дзержинский – неубедителен, явно неубедителен. Помните, Дзержинский – это совесть революции. Рыцарь без страха и упрека. А у вас получается какой-то рецидивист…

– Я постараюсь, – равнодушно заверил Цуриков.

– Знаете, что говорил Станиславский? – продолжал Хуриев. – Станиславский говорил – не верю! Если артист фальшивил, Станиславский прерывал репетицию и говорил – не верю!..

– То же самое и менты говорят, – заметил Цуриков.

– Что? – не понял замполит.

– Менты, говорю, то же самое повторяют. Не верю…

– Не верю… Повязали меня однажды в Ростове, а следователь был мудак…

– Не забывайтесь! – прикрикнул замполит.

– И еще при даме, – вставил Гурин.

– Я вам не дама, – повысил голос Хуриев, – я офицер регулярной армии!

– Я не про вас, – объяснил Гурин, – я насчет Лебедевой.

– А-а, – сказал Хуриев.

Затем он повернулся ко мне:

– В следующий раз будьте активнее. Подготовьте ваши замечания… Вы человек культурный, образованный… А сейчас – можете расходиться. Увидимся в среду… Что с вами, Лебедева?

Тамара мелко вздрагивала, комкая платочек.

– Что такое? – спросил Хуриев.

– Переживаю…

– Отлично. Это называется – перевоплощение…

Мы попрощались и разошлись. Я проводил Гурина до шестого барака. Нам было по дороге.

К этому времени стемнело. Тропинку освещали желтые лампочки над забором. В простреливаемом коридоре, звякая цепями, бегали овчарки.

Неожиданно Гурин произнес:

– Сколько же они народу передавили?

– Кто? – не понял я.

– Да эти барбосы… Ленин с Дзержинским. Рыцари без страха и укропа…

Я промолчал. Откуда я знал, можно ли ему доверять.

И вообще, чего это Гурин так откровенен со мной?..

Зек не успокаивался:

– Вот я, например, сел за кражу, Мотыль, допустим, палку кинул не туда. У Геши что-либо на уровне фарцовки… Ни одного, как видите, мокрого дела… А эти – Россию в крови потопили, и ничего…

– Ну, – говорю, – вы уж слишком…

– А чего там слишком? Они-то и есть самая кровавая беспредельщина…

– Послушайте, закончим этот разговор.

– Годится, – сказал он.

После этого было три или четыре репетиции. Хуриев горячился, вытирал лоб туалетной бумагой и кричал:

– Не верю! Ленин переигрывает! Тимофей психованный. Полина вертит задом. А Дзержинский вообще похож на бандита.

– На кого же я должен быть похож? – хмуро спрашивал Цуриков. – Что есть, то и есть.

– Вы что-нибудь слышали о перевоплощении? – допытывался Хуриев.

– Слышал, – неуверенно отвечал зек.

– Что же вы слышали? Ну просто интересно, что?

– Перевоплощение, – объяснял за Дзержинского Гурин, – это когда ссученные воры идут на кумовьев работать. Или, допустим, заигранный фрайер, а гоношится как урка…

– Разговорчики, – сердился Хуриев. – Лебедева, не выпячивайте форму. Больше думайте о содержании.

– Бюсты трясутся, – жаловалась Лебедева, – и ноги отекают. Я, когда нервничаю, всегда поправляюсь. А кушаю мало, творог да яички…

– Про бациллу – ни слова, – одергивал ее Гурин.

– Давайте, – суетился Геша, – еще раз попробуем. Чувствую, в этот раз железно перевоплощусь…

Я старался проявлять какую-то активность. Не зря же меня вычеркнули из конвойного графика. Лучше уж репетировать, чем мерзнуть в тайге.

Я что-то говорил, употребляя выражения – мизансцена, сверхзадача, публичное одиночество…

Цуриков почти не участвовал в разговорах. А если и высказывался, то совершенно неожиданно. Помню, говорили о Ленине, и Цуриков вдруг сказал:

– Бывает, вид у человека похабный, а елда – здоровая. Типа отдельной колбасы.

Гурин усмехнулся:

– Думаешь, мы еще помним, как она выглядит? В смысле – колбаса…

– Разговорчики, – сердился замполит…

Слухи о нашем драмкружке распространились по лагерю. Отношение к пьесе и вождям революции было двояким. Ленина, в общем-то, почитали, Дзержинского – не очень. В столовой один нарядчик бросил Цурикову:

– Нашел ты себе работенку, Мотыль! Чекистом заделался.

В ответ Цуриков молча ударил его черпаком по голове…

Нарядчик упал. Стало тихо. Потом угрюмые возчики с лесоповала заявили Цурикову:

– Помой черпак. Не в баланду же его теперь окунать…

Гешу то и дело спрашивали:

– Ну, а ты, шнырь, кого представляешь? Крупскую?

На что Геша реагировал уклончиво:

– Да так… Рабочего паренька… в законе…

И только Гурин с важностью разгуливал по лагерю.

Он научился выговаривать по-ленински:

– Вегной догогой идете, товагищи гецидивисты!..

– Похож, – говорили зеки, – чистое кино…

Хуриев с каждым днем все больше нервничал. Геша ходил вразвалку, разговаривал отрывисто, то и дело поправляя несуществующий маузер. Лебедева почти беспрерывно всхлипывала даже на основной работе. Она поправилась так, что уже не застегивала молнии на импортных коричневых сапожках. Даже Цуриков и тот слегка преобразился. Им овладело хриплое чахоточное покашливание. Зато он перестал чесаться.