Зона - Довлатов Сергей Донатович. Страница 28

– Революционная пьеса «Кремлевские звезды». Роли исполняют заключенные Усть-Вымского лагпункта. Владимир Ильич Ленин – заключенный Гурин. Феликс Эдмундович Дзержинский – заключенный Цуриков. Красноармеец Тимофей – заключенный Чмыхалов. Купеческая дочь Полина – работница АХЧ Лебедева Тамара Евгеньевна… Итак, Москва, тысяча девятьсот восемнадцатый год…

Хуриев, пятясь, удалился. На просцениум вынесли стул и голубую фанерную тумбу. Затем на сцену поднялся Цуриков в диагоналевой гимнастерке. Он почесал ногу, сел и глубоко задумался. Потом вспомнил, что болен, и начал усиленно кашлять. Он кашлял так, что гимнастерка вылезла из-под ремня.

А Ленин все не появлялся. Из-за кулис с опозданием вынесли телефонный аппарат без провода. Цуриков перестал кашлять, снял трубку и задумался еще глубже.

Из зала ободряюще крикнули:

– Давай, Мотыль, не тяни резину.

Тут появился Ленин с огромным желтым чемоданом в руке.

– Здравствуйте, Феликс Эдмундович.

– Здрасьте, – не вставая, ответил Дзержинский.

Гурин опустил чемодан и, хитро прищурившись, спросил:

– Знаете, Феликс Эдмундович, что это такое?

– Чемодан, Владимир Ильич.

– А для чего он, вы знаете?

– Понятия не имею.

Цуриков даже слегка отвернулся, демонстрируя полное равнодушие.

Из зала крикнули еще раз:

– Встань, Мотылина! Как ты с паханом базаришь?

– Ша! – ответил Цуриков. – Разберемся… Много вас тут шибко грамотных.

Он неохотно приподнялся.

Гурин дождался тишины и продолжал:

– Чемоданчик для вас, Феликс Эдмундович. Чтобы вы, батенька, срочно поехали отдыхать.

– Не могу, Владимир Ильич, контрреволюция повсюду. Меньшевики, эсеры, – Цуриков сердито оглядел притихший зал, – буржуазные… как их?

– Лазутчики? – переспросил Гурин.

– Во-во…

– Ваше здоровье, Феликс Эдмундович, принадлежит революции. Мы с товарищами посовещались и решили – вы должны отдохнуть. Говорю вам это как предсовнаркома…

Цуриков молчал.

– Вы меня поняли, Феликс Эдмундович?

– Понял, – ответил Цуриков, глупо ухмыляясь.

Он явно забыл текст.

Хуриев подошел к сцене и громко зашептал:

– Делайте что хотите…

– А чего мне хотеть? – таким же громким шепотом выговорил Цуриков. – Если память дырявая стала…

– Делайте что хотите, – громче повторил замполит, – а службу я не брошу.

– Ясно, – сказал Цуриков, – не брошу…

Ленин перебил его:

– Главное достояние революции – люди. Беречь их дело архиважное… Так что собирайтесь, и в Крым, батенька, в Крым!

– Рано, Владимир Ильич, рано… Вот покончим с меньшевиками, обезглавим буржуазную кобру…

– Не кобру, а гидру, – подсказал Хуриев.

– Один черт, – махнул рукой Дзержинский.

Дальше все шло более или менее гладко. Ленин уговаривал, Дзержинский не соглашался. Несколько раз Цуриков сильно повысил голос.

Затем на сцену вышел Тимофей. Кожаный пиджак лейтенанта Рогачева напоминал чекистскую тужурку. Полина звала Тимофея бежать на край света.

– К Врангелю, что ли? – спрашивал жених и хватался за несуществующий маузер.

Из зала кричали:

– Шнырь, заходи с червей! Тащи ее в койку! Докажи, что у тебя в штанах еще кудахчет!..

Лебедева гневно топала ногой, одергивала бархатное платье. И вновь подступала к Тимофею:

– Загубил ты мои лучшие годы! Бросил ты меня одну, как во поле рябину!..

Но публика сочувствовала Тимофею. Из зала доносилось:

– Ишь как шерудит, профура! Видит, что ее свеча догорает…

Другие возражали:

– Не пугайте артистку, козлы! Дайте сеансу набраться!

Затем распахнулась дверь сарая и опер Борташевич крикнул:

– Судебный конвой, на выход! Любченко, Гусев, Корались, получите оружие! Сержант Лахно – бегом за документами!..

Четверо конвойных потянулись к выходу.

– Извиняюсь, – сказал Борташевич.

– Продолжайте, – махнул рукой Хуриев.

Представление шло к финальной сцене. Чемоданчик был спрятан до лучших времен. Феликс Дзержинский остался на боевом посту. Купеческая дочь забыла о своих притязаниях…

Хуриев отыскал меня глазами и с удовлетворением кивнул. В первом ряду довольно щурился майор Амосов.

Наконец Владимир Ильич шагнул к микрофону. Не сколько секунд он молчал. Затем его лицо озарилось светом исторического предвидения.

– Кто это?! – воскликнул Гурин. – Кто это?!

Из темноты глядели на вождя худые, бледные физиономии.

– Кто это? Чьи это счастливые юные лица? Чьи это веселые блестящие глаза? Неужели это молодежь семидесятых?..

В голосе артиста зазвенели романтические нотки. Речь его была окрашена неподдельным волнением. Он жестикулировал. Его сильная, покрытая татуировкой кисть указывала в небо.

– Неужели это те, ради кого мы возводили баррикады? Неужели это славные внуки революции?..

Сначала неуверенно засмеялись в первом ряду. Через секунду хохотали все. В общем хоре слышался бас майора Амосова. Тонко вскрикивала Лебедева. Хлопал себя руками по бедрам Геша Чмыхалов. Цуриков на сцене отклеил бородку и застенчиво положил ее возле телефона.

Владимир Ильич пытался говорить:

– Завидую вам, посланцы будущего! Это для вас зажигали мы первые огоньки новостроек! Это ради вас… Дослушайте же, псы! Осталось с гулькин хер!..

Зал ответил Гурину страшным неутихающим воем:

– Замри, картавый, перед беспредельщиной!..

– Эй, кто там ближе, пощекотите этого Мопассана!..

– Линяй отсюда, дядя, подгорели кренделя!..

Хуриев протиснулся к сцене и дернул вождя за брюки:

– Пойте!

– Уже? – спросил Гурин. – Там осталось буквально два предложения. Насчет буржуазии и про звезды.

– Буржуазию – отставить. Переходите к звездам. И сразу запевайте «Интернационал».

– Договорились…

Гурин, надсаживаясь, выкрикнул:

– Кончайте базарить!

И мстительным тоном добавил:

– Так пусть же светят вам, дети грядущего, наши кремлевские звезды!..

– Поехали! – скомандовал Хуриев.

Взмахнув ружейным шомполом, он начал дирижировать.

Зал чуть притих. Гурин неожиданно красивым, чистый и звонким тенором вывел:

И дальше, в наступившей тишине:

Он вдруг странно преобразился. Сейчас это был деревенский мужик, таинственный и хитрый, как его недавние предки. Лицо его казалось отрешенным и грубым. Глаза были полузакрыты.

Внезапно его поддержали. Сначала один неуверенный голос, потом второй и третий. И вот я уже слышу нестройный распадающийся хор:

Множество лиц слилось в одно дрожащее пятно. Артисты на сцене замерли. Лебедева сжимала руками виски. Хуриев размахивал шомполом. На губах вождя революции застыла странная мечтательная улыбка…

Вдруг у меня болезненно сжалось горло. Впервые я был частью моей особенной, небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, памяти, злобы… От слез я на минуту потерял зрение. Не думаю, чтобы кто-то это заметил…

А потом все стихло. Последний куплет дотянули одинокие, смущенные голоса.

– Представление окончено, – сказал Хуриев.

Опрокидывая скамейки, заключенные направились к выходу.

Полагаю, наше сочинение близится к финалу.

Остался последний кусок страниц на двадцать.

Еще кое-что я сознательно решил не включать.

Я решил пренебречь самыми дикими, кровавыми и чудовищными эпизодами лагерной жизни. Мне кажется, они выглядели бы спекулятивно.