Зона - Довлатов Сергей Донатович. Страница 29
Эффект заключался бы не в художественной ткани, а в самом материале.
Я пишу – не физиологические очерки. Я вообще пишу не о тюрьме и зеках. Мне бы хотелось написать о жизни и людях. И не в кунсткамеру я приглашаю своих читателей.
Разумеется, я мог нагородить бог знает что.
Я знал человека, который вытатуировал у себя на лбу: «Раб МВД». После чего был натурально скальпирован двумя тюремными лекарями. Я видел массовые оргии лесбиянок на крыше барака. Видел, как насиловали овцу. (Для удобства рецидивист Шушаня сунул ее задние ноги в кирзовые прохаря.) Я был на свадьбе лагерных педерастов и даже крикнул: «Горько».
Еще раз говорю, меня интересует жизнь, а не тюрьма. И – люди, а не монстры.
И меня абсолютно не привлекают лавры, со временного Вергилия. (При всей моей любви к Шаламову.) Достаточно того, что я работал экскурсоводом в Пушкинском заповеднике…
Недавно злющий Генис мне сказал:
– Ты все боишься, чтобы не получилось как у Шаламова. Не бойся. Не получится…
Я понимаю, это так, мягкая дружеская ирония И все-таки зачем же переписывать Шаламова. Или даже Толстого вместе с Пушкиным, Лермонтовым, Ржевским?.. Зачем перекраивать Александра Дюма, как это сделал Фицджеральд? «Великий Гетсби» – замечательная книга. И все-таки я предпочитаю «Графа Монте-Кристо»…
Я всегда мечтал быть учеником собственных идей. Может, и достигну этого в преклонные годы.
Итак, самые душераздирающие подробности лагерной жизни я, как говорится, опустил. Я не сулил читателям эффектных зрелищ. Мне хотелось подвести их к зеркалу.
Есть и другая крайность. А именно – до самозабвения погрузиться в эстетику. Вообще забыто том, что лагерь – гнусен. И живописать его орнаментальных традициях юго-западной школы.
Крайностей, таким образом, две. Я мог рай сказать о человеке, который зашил свой глаз. И человеке, который выкормил раненого щегленка на лесоповале. О растратчике Яковлеве, прибившем свою мошонку к нарам. И о щипаче Буркове рыдавшем на похоронах майского жука…
Короче, если вам покажется, что не хватает мерзости, – добавим. А если все наоборот, опять же – дело поправимое…
Когда меня связали телефонным проводом, я успокоился. Голова моя лежала у радиатора парового отопления. Ноги же, обутые в грубые кирзовые сапоги, – под люстрой. Там, где месяц назад стояла елка…
Я слышал, как выдавали оружие наряду. Как лейтенант Хуриев инструктировал солдат. Я знал, что они сейчас вы дут на мороз. Дальше будут идти по черным трапам, вдоль зоны, мимо рвущихся собак. И каждый будет освещать фонариком лицо, чтобы солдат на вышке мог его узнать. Первым делом я решил объявить голодовку. Я стал ждать ужина, чтобы не притронуться к еде. Ужина мне так и не принесли…
Я слышал, как вернулись часовые. Как они зашли в оружейный парк. Как с грохотом швыряли инструктору через барьер подсумки с двумя магазинами. Как ставили в пирамиду белые от инея автоматы. И как передвигали легкие дюралевые табуретки в столовой. А затем ругали повара Балодиса, оставившего им несколько луковиц, сало и хлеб.
Но, как я догадался, забывшего про соль…
Трезвея от холода, я начал вспоминать, как это 6ыло:
Днем мы напились с бесконвойниками, которые пытались меня обнимать и все твердили:
– Боб, ты единственный в Устьвымлаге – человек!..
Затем мы отправились через поселок в сторону кильдима. Около почты встретили леспромхозовского фельдшера Штерна. Фидель подошел к нему. Сорвал ондатровую шапку. Зачерпнул снега и опять надел. Мы шли дальше, а по лицу фельдшера стекала грязная вода.
Потом мы зашли в кильдим и спросили у Тонечки бормотухи. Она сказала, что дешевой выпивки нет. Тогда мы закричали, что это все равно. Потому что деньги все равно уже кончились.
Она говорит:
– Вымойте полы на складе. Я вам дам по фунфурику одеколона…
Тонечка пошла за водой. Вернулась через несколько минут. От бадьи шел пар.
Мы сняли гимнастерки. Скрутили их в жгуты. Окунули в бадью и начали тереть дощатый пол. Мы с Балодисом работали добросовестно. А Фидель почти не мешал.
Потом мы выпили немного одеколона. Мы просто утомились ждать. Он страшно медленно переливался в кружки.
Вкус был ужасный, и мы закусили барбарисками. Мы жевали их вместе с прилипшей к ним оберточной бумагой.
Тонечка сказала: «На здоровье!»
Латыш Балодис подмигнул ей и спрашивает Фиделя:
– Ты бы мог?
А Фидель ему и отвечает:
– За миллион и то с похмелья…
Когда мы вышли, было уже темно. Над лесобиржей и в поселке зажглись огни.
Мы прошли вдоль конюшни, где стояли телеги без лошадей. Фидель затянул: «Мы идем по Уругваю!..» А Балодис схватил гитару и ударил ее об дерево. Обломки мы кинули в прорубь.
Я поглядел на звезды. У меня закружилась голова…
В этот момент Фидель полез на телеграфный столб. Да еще с перочинным ножом в зубах. Парень он был технически грамотный и рассчитывал что-нибудь испортить. Он забирался выше и выше. Тень от него стала огромной. Неожиданно он крикнул: «Мама!» – и упал с десятиметровой высоты. Мы бросились к нему. Но Фидель поднялся, отряхнул снег и говорит:
– Падать – не залазить!..
Стали искать нож. Балодис говорит:
– Видно, ты его проглотил.
– Пусть, – сказал Фидель, – у меня их два…
Потом мы отправились в казарму. Навстречу выехал хлебный фургон. Мы пошли вперед, не сворачивая. Водитель затормозил, свернул и поломал чью-то ограду…
Когда мы вернулись, служебный наряд чистил оружие. Мы зашли в столовую и поели холодного рассольника. Фидель хотел помочиться в бачок, который стоял на табурете. Но мы с Балодисом ему отсоветовали.
Потом мы зашли в ленкомнату. Расселись вокруг стола. Он был накрыт кумачовой скатертью. Кругом алели стенды плакаты и лозунги. Наверху мерцала люстра. В углу лежала свернутая трубкой новогодняя «Молния»…
– Скоро ли коммунизм наступит? – поинтересовался Фидель.
– Если верить газетам, то завтра. А что?
– А то, что у меня потребности накопились.
– В смысле – добавить? – оживился Балодис.
– Ну, – кивнул Фидель.
Я говорю:
– А как у тебя насчет способностей?
– Прекрасно, – ответил Фидель, – способностей меня навалом.
– Матом выражаться, – подсказал Балодис.
– Не только, – ответил Фидель.
Он начал расставлять шахматные фигуры. Я положил голову на скатерть. А Балодис стал разглядывать фотографии членов Политбюро ЦК. Потом он сказал:
– Вот так фамилия – Челюсть!
Тут в ленкомнату заглянул старшина Евченко.
– Ложились бы, хлопцы! – сказал он.
А Фидель как закричит:
– Почему кругом несправедливость, старшина? Объясните, почему? Вор, положим, сидит за дело. А мы-то за что пропадаем?!
– Кто же виноват? – говорит старшина.
Я говорю:
– Если бы мне показали человека, который виноват
На котором вина за все мои горести… Я бы его тут же придушил…
– Шли бы спать, – произнес Евченко.
Тут мы встали и ушли не попрощавшись. А Фидель тот даже задел старшину. Покурили, сидя во дворе на бревнах. Затем направились в хозчасть.
– Боб, иди в зону, – сказал Фидель, – и принеси горючего. А то мотор глохнет.
– Давай, – подхватил Балодис, – в кильдиме шнапса нет, а у зеков – сколько угодно. Дадут без разговоров,
увидишь. Знают, что и мы в долгу не останемся.
Он потянул Фиделя за рукав:
– Дай папиросу.
– Курить вредно, – заявил Фидель, – табак отрицательно действует на сердце.
– Нет, полезно, – сказал Балодис, – еще полезней водки. А вредно знаешь что? На вышке стоять.
– Самое вредное, – говорит Фидель, – это политзанятия. И когда бежишь в противогазе.
– И строевая подготовка, – добавил я…
В зону меня не пустили. Контролер на вахте спрашивает:
– Ты куда?
– В зону, естественно.
– По личному делу?