Королевство на грани нервного срыва - Первухина Надежда Валентиновна. Страница 28

— Подождите… Ваше… Дядюшка, вы разве поддерживаете Сопротивление?

— Конечно! Мы — люди! И мы — высшая раса. Да, когда-то человечество совершило ошибку! Но это не повод делать нас рабами жуков, гусениц и мух! Смена всех!

— Даешь молодежь! — кивнула я. — Будем надеяться, что снега скоро растают, и я внесу свой вклад в дело спасения нашей страны.

И словно Небеса услышали мои пожелания, сразу после того, как дядюшка комфортно разместился в моем замке, начались такая теплынь и такие жаркие ветра, что вполне можно было приступать к работе. Фигаро с самыми верными слугами самолично сделал мне шатер для проживания, оснастив его самым необходимым. Повар от себя передал три бочки замороженных продуктов, которые достаточно было только разогреть на маленькой удобной печке и есть. Была и питьевая вода, и одеяла, и все, что только нужно мне как золотодобытчице.

Лично меня взялись охранять Маттео и Люций с Собакой — они никому меня не хотели доверять. Для охраны же крытого брезентом террикона по периметру и снаружи были вызваны два особых подразделения королевской гвардии — здоровенные мужики, обвешанные оружием со всех сторон. У них была своя полевая кухня, лазарет и какие-то жуткие на вид боевые комплексы, являющиеся военной тайной.

Перед тем как покинуть замок, я пришла к Оливии. Все так же безгласной, спящей, почти бездыханной.

— Я тебя люблю, — прошептала я, целуя ей руку. — Ты обязательно проснешься, ты будешь жить, ты познакомишься с нашими новыми друзьями, и все будет замечательно!

Тут кто-то постучал в дверь.

— Войдите, — сказала я.

Вошел маэстро Рафачелли.

— Маэстро? Вот уж кого меньше всего ожидала увидеть, так это вас! Как ваше вдохновение?

— Я закончил работу над картиной «Спящая красавица». И прошу вас уделить мне время и посмотреть ее.

— Оливия, я сейчас, — шепнула я.

Мы поднялись в мастерскую художника. Здесь было удивительно светло. Поначалу я не могла понять, откуда исходит такой свет. А потом поняла — от картины.

Она была божественна. На простом ложе, застеленном мехами, почивала девушка такой красоты и непорочности, что сама собой излучала свет. Фата покрывала ее голову, цветы вереска окружили лицо…

— Она даже лучше, чем живая. Она бессмертная.

— Благодарю вас, донна.

— Маэстро, все слова о вашем таланте будут лишь пустой шелухой. Вы превзошли самого себя. И я полагаю, что картина должна быть выставлена в Главной королевской галерее.

— Вы правда так думаете?

— Несомненно. Готовьте картину к переезду, мы с вами едем в столицу.

Когда я сказала о своих планах дядюшке Уолтеру, он аж затрясся:

— Как вы можете! Страна в кризисе, я у вас тут весь издергался, а вы хотите драпануть в столицу с какой-то картиной.

— Дядюшка, — веско сказала я. — То, что мы задумали, от нас не уйдет. Тому вы были свидетелем. А картину выставить надо. Она… словно излучает покой, мир и добро. Нация на нервах, потому что у нас нет национальной идеи, только золото, чистоган! Эти жуки приучили нас хотеть потреблять, покупать, гнаться за модой, за очередным фетишем. А эта картина заставляет очнуться и думать. Идемте, я покажу вам ее.

Эффект был потрясающий. Король плакал как ребенок, вспоминал маму и всех загубленных родных. Тут же дал слово вести примерный образ жизни.

И вот, оставив замок и все остальное на короля (толку от него, если честно, как от тарелки с творогом), мы с маэстро Рафачелли поехали в столицу.

Столица выглядела нервной и лишенной лоска. Видимо, кризис действительно добрался даже до элиты. Брусчатка стала щербатой, за фонтанами никто не следил, и в них плавал мусор, мраморные статуи в парке дворца были все в серых дождевых потеках.

Мы обратились к принцу-консорту, дабы нам было даровано право выставить картину в Главной галерее. Разрешение было легко получено, мы выбрали день и сами с маэстро Рафачелли повесили картину в одном из залов.

Мы стояли и любовались ею.

— И что, — спросил маэстро. — Ее прямо так сейчас все увидят и ахнут?

— А вы погодите.

Мы продолжали стоять. По галерее в основном фланировала публика, которой некуда было себя деть, да студенты академии живописи и ваяния.

За нашими спинами кто-то остановился. Ага. Послышалось восторженное «О-о-о!» и обращение к нам:

— Простите, не могли бы вы отойти подальше? Вы загораживаете обзор.

— Пожалуйста, — сказал маэстро.

— Боже, какое полотно! Какие краски, какой воздух, какой свет! — все это изрекала невнятного возраста дама в бархатном платье. — Как прекрасно выписаны руки и это легкое кольцо на пальце… Когда здесь появилась эта картина?

— Да мы вот сейчас ее повесили.

— Полно шутить!

— Мы не шутим. Вот автор картины, а я его меценат.

— Чудеса! Дамы и господа! Дамы и господа! Прошу вас, все сюда!

Народ собрался, и восторженное «О!» снова зазвучало.

— Дамы и господа, — лицо нашей визави сияло. — Вы видите перед собою чудо живописи. Но кроме того, вот автор дивного полотна… Маэстро Рафачелли, а это его меценатка…

— Оставим в тайне мое имя.

— Я прожила долгую жизнь, — сказала дама. — Я была во многих галереях и залах. Я писала стихи о картинах, которые казались мне прекрасными…

— Это же Роза Рочестер, великая поэтесса, — зашептались в народе.

— Эта картина перевернула мою душу. Стихи больше не нужны. Отныне я посвящу себя уходу за больными и страждущими.

Поэтесса преклонила колени перед картиной, и все мы сделали тоже. И из картины словно излилось сияние и почило на нас. Мы встали полными сил творить добро.

За неделю, что мы прожили в столице, к картине не иссякала очередь жаждущих просветления. Картина исцеляла недуги, утешала, радовала. И наверное, именно поэтому особая коллегия жуков-искусствоведов решила с нею разобраться.

Поскольку мы неотлучно дежурили у картины, то стали свидетелями сего процесса.

Явились три жука-пожарника в красных мундирах (на это время посетителей выгнали) и стали смотреть на картину.

— Ничего здесь такого не вижу, — сказал первый жук. — Шероховатости и мазочки. Скипидаром пахнет.

— Да, что-то невнятное, — согласился второй.

— Но если народ так к ней тянется, значит в ней что-то есть? Может, все же стоит запретить?

— Милейшие господа, — молвила я, кланяясь. — Вы же сами видите, что в картине нет ничего особенного. Так зачем запрещать? Посмотрят и уйдут. А галерее опять-таки прибыль в кассу. Постепенно все забудется.

— Мудрое решение, — сказал жук. — Ну пусть смотрят. Пару охранников еще поставим и компот-машину. Тоже заработок.

Когда жуки ушли, маэстро в обмороке осел мне на руки:

— Я думал, они запретят!

— Ничего, пролетели, улыбнулись и помахали. Картина остается.

Да, картина оставалась, но нам-то надо было возвращаться! И нужны были верные люди в столице, которые бы охраняли картину, и такие люди нашлись.

Не знаю почему, но картина стала знаменем Сопротивления. Говорили, что это спящая Свобода, но она проснется, встретит нас и поведет против врагов.

Сопротивленцы были суровые и надежные люди, и я поняла, что им могу доверить картину со спокойной душой. А когда мы покидали столицу, то видели толпы паломников всех возрастов и сословий — они шли поклониться картине и получить исцеление и утешение.

Когда мы вернулись в замок, его величество дядюшка Уолтер хотел отрубить мне голову. Но Фипс его остановил — кто золото делать будет? Меня ждала впереди сложная работа, я даже толком не поговорила ни с кем в замке, а уезжая, плакала. Не знаю почему. Вроде жизнь не так уж и страшна и я достигла в ней таких высот, что и поверить страшно, а вот поди ж ты… Маттео заметил, что я реву, и молча протянул мне носовой платок. Какой же он замечательный! Маттео, в смысле, а не платок.

Марсий — самый жаркий месяц литанийской весны. Я увидела, что повсюду уже сошел снег и на полях появилась первая зелень. Над ней кружилась невинная мошкара — комарики, поденки, но я испытывала отвращение даже к ним — потому что любой из них может быть шпионом Святой Юстиции, которая, оказывается, планирует свергнуть короля и установить собственную диктатуру инсектоидов. Это сказал мне дядюшка Уолтер. А Фипс рассказал, сколько раз короля пытались ужалить ядовитые насекомые, сколько раз травили ему питье и пищу… В общем, не все так просто в нашем королевстве. Оно действительно на грани нервного срыва, если можно так выразиться.