Песни и сказания о Разине и Пугачеве - Автор неизвестен. Страница 46

— Да я и не спорю, — сказал я. — Говюриика, что далыше-то было?

— Что дальше-то было? — сказал Иван Михайлович и призадумался. — Как тебе пересказать^ что далыпе-то было, я уж и не знаю, — промолвил он, немного поиодя. — На что уж родитель мой жил в ту пору, многое своими глазами видал, а и тот,' бывало, махнет рукой и скажет: «Кутерьма была!» Знамо, — продолжал старик, — народ, как един человек, поверил в него, а начальники держали руку государыни и отклоняли от него народ: говорили, что он не царь, — тот-де давно умер, — а самозванец. От того самого и заварилась каша, поднялась пыль столбом от всего света: кто за царя, кто за царицу. На что уж наш Мартемыян Михайлович (Бородин), кажись, должен бы стоять за него, потому — должен бы знать, что он не самозванец, — а и его солдатские командиры соблазнили: и он поднял руку на него…

. — Почем же Мартемьян Михайлович должен был знать? — прервал я рассказчика.

— Как почем? — отвечал рассказчик. — Ведь его многие из наших казаков признавали, и он многих признавал. К примеру, спросит, бывало, он: «А жив ли у вас сотник, иль-бо старшина такой-то?» Скажут: «Жив!» — «А где он? —

спросит. — Позовите-ка его ко мне!» И приве дут, бывало, к нему, коню спросит. «Здравствуй, — говорит, — Иван, ибо Сидор!» Тот скажет: «Здравствуйте, батюшка!» — «А что, — спросит, — цел ли у тебя жалованный ковш (иль-бо сабля жалованная), что я тебе пожаловал, когда ты, тогда-то вот, приезжал в Питер с. царским кусом?» — «Цел, батюшка!» — скажет тот, и тут же вынет из-за пазухи, иль-бо домой обегает и принесет жалованный ковш, иль-бо другое что, чем жалован был в Питере. Как же он не царь-то был? — сказал старик. — Как же он не царь-то был, есть когда знал, кто, когда и че[М жалован был? — повторил старик. — А раз вышел, сударь мой, такой казусный случай, — продолжал старик. — Спросил он одного казака, цел ли у него жалованный ковш. А тот, сдуру ли, с испугу ли, бог его знает, возьми да и отрекись. Говорит, что никогда ничем не был жалован. Разгневался Петр Федорович на него и приказал повесить как супротивника, — и повесили! Лишь только вздернули бедняжку на рели, в эту самую пору кто-то из домашних нашел жалованный ковш где-то в сусеке с мукой, — вишь куда запрятал, — и представил к Петру Федоровичу, на ковше-то и подпись была, кому пожалован.

Однако поздно было: умер тот в петле. Значит, от своей глупости пострадал. Да что об эт т толковать! — сказал старик. — Всему миру было известно, что Пугач был не Пугач Стало быть, и Мартемъян Михайлович знал, однако не не веровал в него, а пристал к солдатским командирам, пригласил к себе человек с триста иль-бо с четыреста наших казаков и бежал с ними из Яицкого городка Бухарской стороной в Олен-бурх (Оренбург) и во все время, покуда продолжалось бунтовство, страж алея супротив него. Знамо, выслужиться хотел перед государыней, и впрямь выслужился! — прибавил рассказчик. — Как кончилась завороха, Мартемъян Михайлович атаманство получил, да та беда, что атаманства^то своего не видал, да и родину свою не узрел: в Питере пропал! А все он его доехал, томись Пугач, по-вашему.

— Спервоначала Петр Федорович большую имел удачу, — продолжал старик, — по той самой причине, что многие из солдатских командиров, хоша явно и не приставали к нему, хоша и распускали об нем славу недобрую, — знамо, боялись государыни: та тоже шутить не любила: чуть не так — в Сибирь! иль-бо другое что, не лучше Сибири! — все-таки, помня присяжную должность, несколько потрафляли ©му. Где бы, примерно, надобно выслать супротив его армии полк илыбо два, а они вышлют только роту иль-бо много что две; где бы нужно выставить супротив него целую батарею, примерно пушек двадцать-тридцать, а они, словно на смех, выставят пушченжу иль-бо много что две. Пух! Пух! — да и драла от него.

Только славу сделают, что стражаются, а на самом-то деле словно в кулюкушки играли… И то надо сказать: боялись и его. Почем знать, куда б дело повернуло? Есть когда 'бы он взаправду овладал царством и сел на престоле, — тогда б им и от него не уйти, — не стал бы и он их гладить по юловке. Но женитьбой своей он всю кашу испортил. Как только узнали, что он женится на Устинье Петровне, так все и залипли: «Какой он царь, — все заговорили, — коли от живой жены женился!» Женитьбой, ничем другим, он и подгадил сам себе, — прибавил рассказчик.

— Кстати, Иван Михайлович, каким родом он женился? — спросил я. — Сам, что ли, захотел, или кто смутил его?

— Знамо, смутили! — отвечал старик.

— Кто же? Наши, что ли? — спросил я снова.

— Куда нашим! — отвечал старик; — Нашим, чай, и во сне бы не пригрезилось лезть в родию с царской фамилией.

— Да кто же?

— Знамо кто! — сказал Иван Михайлович. — Из Москвы или из Питера, все единственно, оттуда, вишь, подослали на Яик такого сахара-медовича: он и соблазнил его и всех приближенных ввел в грех великий. Шутка ли, в самом деле, от живой жены жениться? — прибавил рассказчик.

— Мудрено что-то, Иван Михайлович! — заметил я.

— Вовсе не мудрено, — сказал старик. — Родитель мой насчет этого дела рассказывал так: «Хоша-де государыня и огласила, что это не царь, а Пугач, однако не много этим взяла: народ все-таки поверовал в него, и везде, во всех, значит, городах и селах, куда он являлся, встречал его, как подобает, с хлебом-солью, с крестами, образами и колокольным звоном. Царица рассылает во все концы империи указы, чтобы не веровали в него, а он рассылает свои, чтобы ей не верили. Ее указы не действуют, а его указы действуют. Знамо, мужу больше веры. По этой самой (причине Москва начинает волноваться. Что Москва! — вся Расея стала волноваться и потребовала царя! То же самое и армия: стала, как говорится, на распутьи: ни туда ни сюда». Я уж сказывал, как армия-то стражалась: только отвод делала, а не отражалась. Государыня видит, что дело плохо, и пошла на выдумки. И выдумала, говорят, такую штуку, чтоб ославить ей, осрамить его на весь мир, взяла да и подослала к нему такого лукавого человека: он и соблазнил его, наплел ему турусов на колесах. «Яицкие казаки, — говорит подсыльный Петру Федоровичу, — первые тебя признали, первые в тебя поверовали, первые они тебя поддержали, по их-де милости ты престол себе добываешь: по этой самой, говорит, причине ты и должен отблагодарить ИХ, ВОЗВЫСИТЬ род их, то-ись ВЗЯТЬ в супруги себе из ихнего роду честную девицу, — а та, что в Питере, сам знаешь, для тебя не годится, одна-де дорога ей в монастырь. А из другого какого рода брать супругу тебе не приходится по той самой причине, говорит, что должен же ты осчастливить яицких казаков: ведь

они кровью своею за тебя разливаются». Говорится: «на всякого мудреца довольно простоты». Так и с ним случилось, то-ись с Петром Федоровичем: положился он на слова лу-кавого человека и погубил себя! А на наших казаков болтают, якобы они соблазнили его на женитьбу; вовсе не они, — прибавил рассказчик. — Если и был грех с их стороны, то такой же, что и они поверили словам лукавого человека.

— Смешная, однако ж, история, — заметил я. — Трудно поверить такому несообразному делу. Сам посуди, Иван Михайлович, статочное ли дело, чтобы царь женился на своей подданной, на рабе, можно сказать?

— Смешного в этом деле ничего, батенька, нет! — отвечал рассказчик. — Рази он первый, что ли, женился на своей. . на своей рабе, как ты называешь? Рази встарь благоверные цари наши не женились на своих, то-ись на расейских боярышнях? А? —спросил меня рассказчик. — Женились, женились, батенька! На своих женились. Между нами будь сказано, ведь Петр Первый Алексеевич, дедушка Петра Федоровича, проявил такую моду, женился на иностранной. С той поры цари наши и стали жениться на иностранных царевнах, а до него этого, почитай, не бывало, — до него цари наши брали себе в супруги из расейских боярышень, какая кому полюбится. А что боярская дочь, что казачья дочь — рази не все равно? А? Никакой отклики нет: вся ка жена по муже честна. Петр Федорович мог проявить и свою моду, потому волен был! Вся притча, батенька, не в том, что он женился на казачьей дочери, а в том, что от живой жены женился, — вот это-то самое и погубило его.