Жестокий континент. Европа после Второй мировой войны - Лоу Кит. Страница 53

Одержимость фашистов идеей расовой чистоты не только в регионах, оккупированных Германией, но и повсеместно имела огромное влияние на позицию европейцев. Она заставила людей относиться к расовой принадлежности так, как никогда раньше, обязала принимать ту или иную сторону, хотели они того или нет. А в сообществах, которые веками жили бок о бок более или менее мирно, породила проблему, которую надо было как-то решать.

Война открыла людям то, что некоторые решения бывают радикальными и окончательными.

Глава 17

БЕГСТВО ЕВРЕЕВ

В начале мая 1945 г. русскими был освобожден восемнадцатилетний польский еврей по имени Роман Хальтер. Он и двое других евреев прятались вместе у приютившей их немецкой супружеской пары неподалеку от Дрездена, когда они бежали с «марша смерти». Выжив в нескольких трудовых лагерях, включая Освенцим, Роман Хальтер был ослаблен и истощен, но жив и знал, что ему чрезвычайно повезло.

На следующий день после освобождения Хальтер попрощался с супружеской парой, давшей ему приют. Он отчаянно хотел выяснить, выжил ли еще кто-нибудь из членов его семьи в холокосте. Раздобыв велосипед, привязал к рулю несколько стеклянных банок консервированного мяса, которые нашел на заброшенной ферме, и отправился по дороге в Польшу.

Далеко он не уехал, повстречав одного русского освободителя на мотоцикле. Хальтер был очень благодарен русским за свое спасение. Он считал их друзьями евреев, освободителями, «хорошими людьми», более того, даже немного говорил по-русски, который помнил с детства. К сожалению, его братские чувства не были взаимными.

«Я был рад его видеть… Я еще помнил русские слова, которые узнал от своих родителей. «Русский, я тебя люблю! – сказал я и добавил: – Здравствуйте, товарищ!» Он странно посмотрел на меня и стал быстро говорить по-русски. Я улыбнулся и сказал по-польски, что не понимаю его. Он оглядел меня с ног до головы, затем посмотрел на мой велосипед и сказал: «Давай часы». Я это понял. Он закатал рукава своей рубашки и показал мне свои предплечья, унизанные часами, и снова повторил два слова: «Давай часы».

Я посмотрел ему в глаза. Они были суровы и холодны. Я начал говорить с ним по-польски. Сказал, что у меня нет часов, и показал ему обе свои худых руки. Он указал на одеяло, привязанное к раме велосипеда, и что-то сказал по-русски. Я подошел и достал одну банку консервов и отдал ее ему. «Мясо, – сказал я. – Товарищ, мясо». Мясо было видно через стекло. Он посмотрел на него, а потом на меня. «Товарищ, возьми, пожалуйста, на здоровье».

Он поднял стеклянную банку, подержал ее над головой пару секунд и разбил о землю. Стекло и мясо разлетелись во все стороны. Я посмотрел на русского солдата, и страх закрался в мое сердце. Что я мог сказать, чтобы он оставил меня в покое? Я моментально почувствовал себя беспомощным. «Спусти штаны», – сказал он на своем языке. Я стоял там, потрясенный, и не совсем понял, что он имел в виду. Он повторил свою команду и жестами показал мне, чего он хочет от меня.

…Я аккуратно положил велосипед на землю, чтобы не разбить стеклянные банки в сумке, и начал спускать брюки. «Зачем он заставляет меня делать это?» – думал я. Быть может, он думает, что на мне надет пояс с часами? Я должен сказать ему, что я не немец, который просто говорит по-польски. Так что пока я спускал брюки и показывал ему, что на мне нет ремня, а на поясе часов, я медленно говорил ему по-польски, что я еврей. Я знал слово «еврей». «Я еврей, – повторял я, – я еврей, я товарищ».

Теперь я стоял перед ним, голый снизу, хотя инстинкт подсказал мне не снимать мои хорошие зашнурованные ботинки, чтобы он не взял их и не оставил меня босиком. Я не смог бы дойти до города Чодеца босиком. Потому я спустил брюки и трусы так, что они лежали на моих носках и ботинках. Я снова посмотрел ему в глаза. В них было видно презрение, когда он осматривал мое оголенное тело. Я увидел пустой взгляд убийцы.

Он достал из кобуры свой револьвер, прицелился мне в голову и спустил курок. Послышался громкий щелчок. Не сказав ни единого слова, он резким движением ноги завел свой мотоцикл и уехал. Какое-то время я стоял на дороге со спущенными трусами и брюками и смотрел, как он исчезает вдали».

Память о той встрече будет преследовать Хальтера всю оставшуюся жизнь. Ее значение зловеще. Несмотря на то, что они оба были жертвами немцев, и на спонтанное проявление Хальтером дружбы безымянный русский поступил с ним так, как мог бы поступить офицер-эсэсовец: сначала удостоверился, что он еврей, проверив на предмет обрезания, затем приставил к его голове оружие. Спасла ли Хальтеру жизнь осечка или просто отсутствие пули в стволе, он так и не узнал.

В последующие месяцы такие сцены повторялись по всей Европе. Евреи всех государств обнаруживали, что конец власти немцев не означает конец преследованиям. Отнюдь. Несмотря на то что евреи выстрадали, во многих регионах антисемитизм после войны усилился. Насилие, направленное против них, вспыхивало повсюду – даже там, где не было оккупации, например в Великобритании. В некоторых частях Европы это насилие стало окончательным и бесповоротным: задачу очищения своих общин от евреев, которую не смогли выполнить даже нацисты, осуществили местные жители.

После войны европейские евреи начали задумываться над уроками, которые можно было извлечь из недавно пережитого. Некоторые мыслители полагали, что холокост стал возможен только потому, что евреи слишком бросались в глаза перед войной и во время нее. Они доказывали, что единственный способ избежать возможности повторения подобной катастрофы в будущем – сделаться невидимыми, полностью ассимилировавшись в разных странах, в которых они живут.

Однако сионисты утверждали, что это чепуха: даже хорошо ассимилировавшихся евреев гитлеровские приспешники находили и убивали вместе со всеми остальными. Они доказывали, что единственный путь к обеспечению безопасности – покинуть Европу и основать свое собственное государство.

Третьи полагали, что оба этих подхода – в сущности, признание поражения, а их долг – возвратиться в родные места и попытаться заново организовать там свои общины.

Большинство уцелевших евреев в Европе изначально склонны были согласиться с последней точкой зрения – не следуя какой-то особенной идеологии, а просто потому, что в годы ссылки и лагерного заключения мечтали о возвращении домой. Многие понимали – умом, если не сердцем, – что сообщества людей, которое они оставили, больше не существуют. Однако большинство евреев вернулось отчасти из-за эмоциональной привязанности к своим родным городам и деревням, а отчасти из желания восстановить единственный вариант нормальной жизни, который они знали. Продолжали ли они питать надежды после своего возвращения – это во многом зависело от того, какой прием им оказывали.

С точки зрения евреев жизнь в Европе после войны сбивала с толку. После поражения Германии многое изменилось, но многое осталось неизменным. С одной стороны, организации, занимавшиеся преследованием евреев, были заменены на организации, призванные помогать им. Американский еврейский объединенный распределительный комитет завозил в Европу продовольствие, лекарства и одежду на миллионы долларов и помогал восстанавливать синагоги и еврейские культурные центры. Нееврейские гуманитарные организации, вроде UNRRA и Красного Креста, тоже предоставляли целевую помощь – организовывали лагеря исключительно для перемещенных лиц еврейской национальности и находили друзей и членов семей. Даже новые правительства стран начали менять свою позицию в отношении евреев, например отменяя антиеврейские законы.

С другой стороны, годы нацистской пропаганды нельзя было отринуть за недели или месяцы, а открытый антисемитизм все еще существовал. Иногда он выражался совершенно шокирующим образом. Например, евреев, которые в 1945 г. вернулись в греческий город Фессалоники, иногда приветствовали фразами «А, так вы выжили?» или даже «Как жаль, что из вас не получилось мыло». В Эйндховене (город на юге Голландии. – Пер.) еврейские репатрианты предстали перед чиновником, который регистрировал их со словами: «Еще один еврей! Они, должно быть, забыли вас отправить в газовую камеру». В немецких городах Еармише и Меммингене киножурнал в кинотеатре, упомянувший о гибели 6 миллионов евреев, спровоцировал крики «Это их еще мало убили!», за которыми последовали оглушительные аплодисменты.