Политические работы 1895–1919 - Вебер Макс. Страница 37
Однако создание действительно работоспособного руководства парламентом после халатности, царившей не одно десятилетие, потребует как минимум годы. Между тем, что же может произойти, пока эта реформа еще не проведена или еще не принесла своих плодов?
Одно, без сомнения, само собой разумеется: повсюду, и в том числе в «демократиях», и как раз в них наиболее ответственные решения в сфере внешней политики принимались небольшим количеством людей, именно теперь наилучшие примеры здесь — Америка и Россия. Никакая литераторская идеология этого не меняет. Всякая попытка изменить это облегчает бремя ответственности, а ведь речь идет как раз об усилении ответственности. Поэтому неизменными остаются императорские права из статьи 11 Имперской конституции, осуществляемые при эффективной ответственности рейхсканцлера. Но опасное злоупотребление, которое могут допустить безответственные и неизвестные заинтересованные лица из придворных и журналистов и которое состоит в огласке чисто личных высказываний монарха о внешних сношениях империи, должно пресекаться тотчас же, и притом по закону. Тяжкое, а в случаях осознанного злоупотребления — позорящее наказание должно грозить благодаря специальному закону тому, кто впредь даст себе волю публично огласить их или отправить за границу, не предоставив заранее всевозможных гарантий. Следовательно, само собой разумеется, что конституционную ответственность именно за огласку высказываний монарха ведущий политик должен брать на себя до совершения проступка. От этого зависит все. Если ведущий политик после огласки и в ответ на претензии парламента заявляет: «Он прикрывает публикацию своей ответственностью», то это — пустая фраза. Ведь даже тогда высказывание монарха невозможно безжалостно критиковать без того, чтобы положение ответственного за огласку политика не оказывалось в опасности. И, прежде всего, такой оборот речи не только бессмыслен, но и попросту политически неверен, если этому политику не задали вопрос заранее и если он не санкционировал то, что и так соответствует конституции. Если же этого не произошло, то указанная фраза означает исключительно то, что несмотря на огласку высказываний монарха, ответственный за нее политик не ощущает ни малейшего желания уходить на пенсию, а значит — цепляется за свою должность. И поэтому — не говоря уже о наказании виновного за неправомочную публикацию — за санкционирование или допущение любой такой огласки к ответственности должен привлекаться рейхсканцлер, против которого следует выдвигать малополезное в прочих случаях «обвинение» с целью снятия с должности и признания долгосрочной профессиональной непригодности, — чтобы оказать на него давление, необходимое для того, чтобы он с большей осмотрительностью относился к работе.
Санкционирование любой такой публикации канцлером следует осуществлять лишь после подробного ее обсуждения с опытными политиками. И поэтому было бы весьма благоразумным, если бы соответствующему консультативному органу заранее предоставили возможность высказаться о целесообразности публикации (ибо речь идет лишь о ней). Если же этот орган не является чисто парламентским комитетом, то, вероятно, в качестве точки отсчета можно будет использовать и какую–нибудь другую структуру.
Сформированный в конституционном порядке из представителей второстепенных германских государств «комитет Бундесрата по иностранным делам» до сих пор представлял собой какое–то глупое издевательство над Имперской конституцией, он был чисто декоративным, лишенным формальных полномочий и фактического влияния. Ибо рейхсканцлер не только не обязан держать перед ним отчет, но еще и статья 11 конституции эту обязанность исключает. Формально рейхсканцлер может ограничиться пассивным выслушиванием замечаний. Считается, что он проявит любезность, если представит формальный меморандум, что обыкновенно и бывает при публичных парламентских слушаниях. Вот и вся история, хотя в более узких кругах у нас, пожалуй, были возможны и дельные дискуссии. В военное время практическое значение упомянутого комитета как будто бы немного возросло — по меньшей мере, временно; и это тоже не случайность. Очень хорошо было бы предоставить этому комитету возможность давать консультативные заключения перед публикацией важных для внешней политики высказываний монарха. Однако было бы еще лучше, если бы его можно было бы преобразовать в рейхскронрат[80], в котором с привлечением компетентных начальников ведомств и старейших государственных деятелей, а по возможности — и в присутствии монарха, можно было бы разбирать дела таким образом, как сегодня — при отсутствии коллегиальной имперской инстанции — нередко делает прусский кронрат[81] даже тогда, когда это касается не внутрипрусских, но политически определяющих вопросов империи (и германских государств помимо Пруссии). Эта деятельность формально может быть лишь консультативной, поскольку надо принимать во внимание не только конституционное положение монарха при представительстве империи за границей, но и то, что ни в коем случае нельзя ослабить конституционную ответственность рейхсканцлера. Естественно, любая такая мысль не внушает доверия, если ее пытаются использовать ради устранения или ослабления влияния парламента (что, к сожалению, характерно для бюрократии). И все–таки «ответственность» рейхсканцлера перед Бундесратом можно отчетливо сформулировать именно так: рейхсканцлер обязан выступать с отчетом. Однако проблема заключается в соотношении этой консультативной инстанции со специальными комитетами парламента, особенно в случаях, когда есть стремление привлечь к работе и членов парламента. Об этом см. ниже.
Но независимо от того, будет ли осуществляться это предложение и от способа его осуществления, никогда не следует вновь допускать условий и происшествий, подобных описанным. И поэтому необходимо констатировать: консервативный партийный «продукт», сложившийся на основе демагогии в духе Бисмарка, представлял собой глубоко неправдоподобную псевдомонархическую легенду, к которой и апеллировали консерваторы. За этой легендой в прежние годы таились чисто внутриполитические партийные интересы, подобно тому, как теперь — в годы войны — они скрываются за «фрондой». Сохранить чиновничьи посты от ландрата до министра в качестве теплых местечек для консерваторов, государственный чиновничий аппарат как аппарат для выборов консервативной партии, а также привилегии по избирательному праву в Пруссии, — и для осуществления этого дискредитировать и ослабить — вопреки всему — пока еще лучший германский парламент, Рейхстаг, — вот каким целям служила упомянутая легенда заинтересованных лиц. И если сегодня, когда политические результаты очевидны, требуется повышение работоспособности и могущества парламента как органа контроля над администрацией, а в будущем — и места отбора политических лидеров, то мы заранее знаем фразу, каковую держат наготове те, кто заинтересован в неконтролируемом господстве чиновников: «Монархия в опасности». С будущим монархии дело обстояло бы скверно, если бы эти заинтересованные льстецы продолжали быть единственными советчиками князей (что до сих пор и происходило). Спорить между собой, пытаясь запугать династии страхом перед «демократией», — это не наше дело, а дело самих династий.
V. Парламентаризация и демократизация
Здесь нас коснется проблема не социальной демократизации, но лишь демократического, т. е. равного избирательного, права в его отношении к парламентаризму. Также не будет разбираться вопрос, было ли для Германской империи в свое время благоразумным введение такого избирательного права под сильным давлением Бисмарка. В данном случае предполагается, что равное избирательное право в Германии прочно установилось и его невозможно ликвидировать без ужасных потрясений; мы зададимся лишь вопросом о том, как парламентаризация соотносится с этим демократическим избирательным правом.
Парламентаризация и демократизация сплошь и рядом не дополняют друг друга, а друг другу противостоят. В последнее время даже нередко полагали, что они с необходимостью вступают в отношения противоречия. Ибо настоящий парламентаризм возможен даже при двухпартийной системе, и притом при господстве «знатных лиц» из аристократов. Так, традиционный исторический парламентаризм Англии, сообразно своему сословному происхождению и даже в соответствии с биллем о реформе, до начала этой войны не был действительно «демократическим» в континентальном смысле. Уже с точки зрения избирательного права. Жилищный ценз и фактические права на несколько голосов на выборах все–таки имели такое значение, что при переносе английской ситуации на нашу в Рейхстаге заседала бы, пожалуй, лишь половина нынешних социал–демократов и значительно меньше, чем теперь, депутатов от Центра. (Зато роль ирландцев в английском парламенте остается у нас вакантной.) И вплоть до чемберленовской Caucus–системы в обеих партиях безраздельно господствовали клубы знати. Если бы теперь было проведено в жизнь впервые выдвинутое левеллерами в лагере армии Кромвеля требование универсального права на один голос и даже (поначалу ограниченного) избирательного права для женщин, то характер английского парламента, безусловно, сильно изменился бы. Двухпартийная система, «продырявленная» уже ирландцами, продолжала бы с ростом влияния социалистов распадаться и в дальнейшем, а бюрократизация партий и далее прогрессировала бы. Знаменитая испанская двухпартийная система, основанная на твердой договоренности партийной знати о том, что выборы будут исчерпываться периодическим обменом кандидатов на должности с обеих сторон, как будто бы только что перестала существовать при первой попытке серьезных выборов. Но упразднят ли такие изменения парламентаризм? Сама по себе демократия избирательного права не угрожает прочности и формальному могуществу парламентов. Это показывают Франция и прочие государства с равным избирательным правом, где министерства сплошь и рядом формируются из парламентов и опираются на парламентское большинство. Тем не менее, дух французского парламента разительно отличается от духа парламента английского. Впрочем, Франция — отнюдь не та страна, по которой можно изучать типичные последствия демократии для парламентаризма. В высшей степени мелкобуржуазный и, прежде всего, проникнутый духом мелких рантье характер ее стабильного населения создает условия для специфического господства «уважаемых лиц» в партиях и своеобразного влияния haute finance[82], какого не может быть в условиях преобладания индустриального государства. Французская же партийная структура в государстве крупной индустрии немыслима, как, впрочем, и при исторической двухпартийной системе в Англии.