Дипломатия (ЛП) - Никольсон Гарольд. Страница 9
Когда сосредоточиваешь больше внимания на непрерывности теории дипломатии, чем на наблюдавшихся в ней перерывах, то поражаешься тому, что, несмотря на разнообразные формы, которые эта теория принимала, и несмотря на трагические периоды, во время которых насилие господствовало над разумом, кривая прогресса показывает движение вверх. Какова природа этого прогресса? Я определил бы ее следующими словами: «Прогресс теории дипломатии заключался в замене узких взглядов об исключительности прав племени более широкими взглядами о важности общих интересов».
Можно сказать, что, пользуясь подобного рода определением, я нарушаю собственный принцип о недопустимости смешения политики с переговорами и что данное мною определение прогресса имеет в виду прогресс в политике, а не прогресс в способах, при помощи которых политика осуществляется. Я оспариваю такое утверждение. Теория политики и теория переговоров находятся во взаимодействии. Не всегда верно, что цель оправдывает средства, и все, изучающие дипломатию, согласятся со мной, что дипломаты часто шли впереди политиков во взглядах на международные отношения и что слуга неоднократно оказывал благотворное и решающее влияние на своего господина.
В предыдущей главе было высказано предположение, что дипломатическая практика постепенно переходила от вестника, или «стадии белого флага», к оратору, или «стадии суда». Было показано, что в V веке до н. э. греки организовали нечто похожее на регулярную систему международных связей. Прогресс в теории дипломатии был столь же поразителен. Часто предполагают, что греки брали за образец успешного дипломата не только Гермеса, но также и героическую фигуру Улисса, «плодородного изворотливостью». Несмотря на восхищение изворотливостью, греки еще больше восхищались умом. На конференции в Спарте, о которой говорилось в прошлой главе, царь Архидам произнес речь, которая отличается почти современным реализмом.
«Лакедемоняне, я достиг преклонного возраста и имею опыт многих войн. Между вами имеются мои ровесники, которые не допустят несчастной ошибки и не будут настолько невежественны, чтобы считать войну желательной, так как она якобы является делом выгодным или приносящим безопасность…
Я не настаиваю на отказе от проявления чувства справедливости. Я не хочу разрешить Афинам причинять убытки нашим союзникам. Я не буду медлить с разоблачением афинских интриг. Но я настаиваю на том, чтобы мы не приступали немедленно к враждебным действиям, а раньше направили в Афины какого-нибудь посла, который увещевал бы их тоном, с одной стороны, не слишком воинственным, а с другой стороны, не слишком покорным. Мы можем использовать выигранное время для улучшения нашей подготовки…
Вели афиняне согласятся с нашими предложениями, тем лучше. Если они их отклонят, то по истечении двух или трех лет наше положение будет значительно сильнее, и мы сумеем, если найдем нужным, их атаковать. Может быть, узнав о размерах наших вооружений, они поддадутся сильным увещеваниям и согласятся уступить…
Мы не должны, основываясь всего лишь на однодневном обсуждении, прийти к решению, от которого зависят жизнь и имущество наших соплеменников и которое также сильно затрагивает наше национальное достоинство. Мы должны принять решение лишь после спокойного обсуждения… Мы не должны также забывать, что в Потидийском кризисе афиняне предлагали дать нам законное удовлетворение. Закон не позволяет обращаться, как с преступником, со страной, которая готова пойти на арбитраж».
Реализм речи царя Архидама может нам показаться циничным или по крайней мере чересчур откровенным, но его заключительная ссылка на арбитраж заставляет звучать совершенно иные ноты. Как это случилось, что спартанский государственный деятель, живший за 2260 лет до президента Вильсона, мог сослаться в минуту особого напряжения) на арбитраж, как на метод уже известный и который собрание обязано принять? Очевидно греки, несмотря на всю страстность вражды, заменили теорию нрав племени концепцией общности интересов. Греки потеряли свою независимость, потому что последняя концепция не была достаточно сильна, чтобы уничтожить остатки старых теорий племени. Однако концепция общности интересов существовала в амфиктионических советах [25] и выражалась в периодических собраниях, которые представляли нечто среднее между церковными конгрессами, ейстеддфодом [собрание бардов и менестрелей] [26] и собранием Лиги наций.
В VII веке до н. э. наиболее влиятельная из амфиктионических, или районных, конференций состоялась на острове Делосе. После того как это священное место было осквернено Афинами, влияние Делосского амфиктиона перешло к Дельфийскому. Главной целью этих конференций, как и постоянного секретариата при них, была охрана храмов и казны, а также регулирование движения пилигримов. Они, однако, занимались также общегреческими политическими вопросами и как таковые выполняли важную дипломатическую функцию, введя очень важное дипломатическое новшество: они потребовали для себя то, что мы сейчас назвали бы правом экстерриториальности или дипломатическими привилегиями. Государства, которые были членами лиги или совета, давали обязательство не разрушать городов других членов лиги и не лишать их воды ни в мирное, ни в военное время.
Если член лиги нарушал эту статью, то он автоматически становился врагом всех остальных членов лиги, и последние были обязаны пойти на него войной. И, действительно, мы знаем ряд фактов, когда амфиктионический совет налагал санкции на нарушителей устава амфиктиона.
Эти прекрасные учреждения потерпели в конце концов неудачу по двум причинам: во-первых, они никогда не были всеобщими, и многие важные государства не входили в них, во-вторых, они не обладали достаточной силой, чтобы заставить более могущественные государства подчиняться принятым постановлениям, но само их существование оказывало стабилизирующее влияние на положение дел в Греции и сделало многое для развития концепции общности международных интересов и международного права.
Достигнув этого высокого уровня, теория дипломатии стала отступать. Греческие города-государства не сумели жить в соответствии с теми высокими идеями общности интересов, которые они изобрели. Сила восторжествовала. Дух лиги содружества народов был чужд Александру Македонскому. Подчинение заменило кооперацию. Свобода была утеряна.
Римляне создали скорее концепцию международного порядка и дисциплины, чем международного равенства и кооперации. Их участие в создании теории дипломатии было, конечно, весьма велико. Ловкость и хитрость они заменили послушанием, организацией, «обычаями мира» и ненавистью к беззакониям. Даже те, кто не любит физическую силу, являвшуюся основой римской системы, должны признать, что эта система содействовала развитию сознания общности интересов человечества. Мелочные и грубые интересы борьбы племен или кланов уступили место понятиям мирового размаха. Римляне сделали всемирными не только право, но и дипломатическую теорию. Но польза, которую они принесли (не считая pax romana [ «римский мир»] и идеи мирового господства), имела, главным образом, значение для права и поэтому не подлежит обсуждению при изучении неюридической стороны дипломатии.
Когда в последние века империи значение политики силы пало, в Византии возродился наименее созидательный вид дипломатии. Дипломатия стала скорее стимулировать, чем сдерживать человеческую жадность и глупость. Кооперация уступила место разделению, единство — распаду, разум — хитрости, принципы морали-ловкости. Византийские взгляды на дипломатию были заимствованы Венецией и оттуда распространились по всему Апеннинскому полуострову. Дипломатия средних веков имела, главным образом, итальянский, точнее византийский, привкус. Этому наследию она обязана той плохой славой, которой она пользуется в современной Европе.